Николай Ховрин - Балтийцы идут на штурм !
Об осведомителях охранного отделения я говорю здесь подробно для того, чтобы нынешние читатели могли лучше представить себе тяжелую, а порой невыносимо трудную обстановку, в которой приходилось работать большевикам-подпольщикам на флоте. Малейшая неосторожность могла обойтись дорого. За три года до того, как я попал на линкор "Император Павел I", по доносу агентов охранки было схвачено двадцать девять человек. Девятерых царский суд за участие в подготовке вооруженного восстания приговорил к смерти. Лишь нарастание революции спасло их. Казнь была заменена каторгой. Остальные арестованные на "Павле" отбывали наказание в тюрьмах и арестантских ротах.
И все же, несмотря на тяжелые условия, мы активно работали среди моряков, вовлекая их в нашу организацию. Люди тянулись к нам, презирая опасность: ненависть против царского строя, против палочного режима на корабле была сильнее страха перед жандармами.
Матрос царского флота был существом полностью бесправным, и это ему давали почувствовать на каждом шагу, причем очень часто в самой издевательской форме. В Кронштадте, например, у входа в парк висела таблица с надписью: "Матросам и собакам вход воспрещен". Процветало рукоприкладство, хотя официально оно и запрещалось. Уже в первые дни службы я явился свидетелем отвратительной сцены. Грузили уголь. Мы таскали его в корзинах и тазах. Матрос Головач по ошибке схватил стоявшую возле камбуза какую-то посудину с картофельными очистками и высыпал их в угольную яму. Ничего страшного в этом не было - очистки сгорели бы в топке. Тем не менее мичман Батагов с бранью набросился на моряка и начал его бить. Головач был головы на две выше низкорослого Батагова, и тот подпрыгивал, чтобы ударить по лицу. Матрос стоял, опустив руки по швам, бледный, и еле сдерживал ярость. Мы молча смотрели на избиение, зная, что за резкое слово против офицера можно угодить под военный суд.
От офицеров не отставали и младшие командиры. Они еще чаще пускали в ход кулаки. Особенно отличался в этом главный боцман Белоконь. Однажды, подойдя к группе первогодков, сидевших на баке, он приказал им построиться. Те быстро выполнили приказание, ожидая, что скажет им главный боцман. А Белоконь подошел поближе и вдруг залепил увесистую оплеуху матросу Богомолову. Увидев, что остальные шарахнулись от него в сторону, боцман довольно захохотал. Таким образом он нередко забавлялся.
От нас требовали, чтобы мы всегда были подтянутыми и аккуратными, чтобы обмундирование было без единого пятнышка. А как обеспечить чистоту, начальство не задумывалось. Стиркой матросы занимались сами. Зимой - в кочегарной бане, летом - на верхней палубе. Тазов для этого не выдавали, стирать приходилось прямо под струей. Бывало, только развесишь бельишко сушить, а тут вывернется откуда-нибудь портовый буксир, обдаст его черным дымом - и начинай сначала.
Часто вахтенные матросы принимали на корабль мясные туши, при этом, конечно, пачкалось обмундирование. А перед обедом общий осмотр. Звучала дудка боцмана, раздавалась команда:
- Все на шканцы, построиться!..
Полуротный командир внимательно осматривал руки, одежду. У только что работавших на разгрузке на робах, понятно, были кровяные следы. "Провинившиеся" немедленно брались на карандаш, следовал приказ:
- Постирать, после обеда показать...
Как хочешь, так и выполняй его. Не выполнишь - поставят под винтовку.
Нелепостью было и то, что нам запрещали перешивать казенное обмундирование, даже если оно уродовало человека. Был у нас случай, когда одному матросу из нашей роты выдали брюки с перекошенным швом. В них его не пускали на берег. Насидевшись без увольнений, моряк выпросил запасные брюки у товарища и подогнал их под свой рост. Но и на этот раз его не пустили в город - теперь уже за нарушение запрета.
За недостачу казенных вещей матросов отправляли в военно-исправительную тюрьму на срок до двух месяцев, а за нарушение дисциплины - в дисциплинарный батальон, где вполне официально разрешалось пороть розгами.
Приходилось переносить и грубость, и издевательства, и побои. Некоторые пытались протестовать. Непокорных ставили под ружье, сажали в карцер, отправляли на фронт. Но и это не всегда сдерживало. Служил у нас в роте Василий Бурыкин - жилистый, сухощавый человек с ершистыми волосами и торчащими рыжими усами. По натуре он был правдолюбцем и мучительно переживал малейшую несправедливость. Бурыкин иногда высказывал офицерам не совсем приятные вещи, за что отсиживал в карцере, побывал в дисциплинарном батальоне. Случалось, что товарищи были вынуждены буквально хватать Василия за руки, чтобы уберечь его от беды. Помню, как-то вечером мы сидели в каземате, беседовали. У входа неожиданно возник шум. Оказалось, в темноте кто-то из матросов не успел уступить дорогу офицеру, и тот так толкнул моряка, что он упал. Видевший это Бурыкин выскочил из-за стола, выдернул металлический рычаг от пушки и бросился в коридор. Мы едва успели перехватить его.
Свирепые и унизительные флотские порядки, по мнению начальства, должны были "выбить дурь из матроса", держать его в страхе и повиновении. На деле же получалось наоборот. Люто ненавидевшие существовавший режим, моряки все больше озлоблялись, чутко воспринимали агитацию против власти и были готовы в любой момент выступить против угнетателей.
К осени 1915 года наша подпольная организация была уже довольно многочисленной. Нас беспокоило отсутствие связи с другими кораблями и базами. Мы понимали, что к восстанию надо готовиться сообща - один линкор погоды не сделает и в случае выступления может быть быстро изолирован. Поэтому старались найти пути для общения с другими подпольными организациями.
В это время произошел так называемый бунт на "Гангуте", всколыхнувший весь флот. "Гангут" был не чета нашему "Павлу". Вступивший в строй уже в дни войны, он по праву считался одним из сильнейших линейных кораблей в мире. Построили его по проекту талантливого русского судостроителя Бубнова вместе с тремя "близнецами" - "Полтавой", "Севастополем" и "Петропавловском". Каждый из них обладал большой скоростью, мощным вооружением и надежной броневой защитой. Эта могучая четверка, составлявшая 1-ю бригаду линкоров, была подлинной гордостью русского флота.
События на "Гангуте" развернулись неожиданно. В один из вечеров, когда с камбуза принесли ужин, часть команды не стала есть кашу, приготовленную из недоброкачественной крупы. Отказ от пищи был типичным выражением матросского протеста. Моряки собирались группами и в полный голос ругали начальство.
Их озлобление и повышенную нервозность можно было понять. Как раз в тот день на корабле производилась погрузка угля. По существующей на флоте традиции матросам после работы полагалось дополнительное питание. В этот же раз выдали обычную порцию каши, да к тому же прогорклой.
