Жозеф Кессель - Армия теней
Кастелян выдал Жербье башмаки на деревянной подошве и красную домотканую тюремную робу.
— Это предназначалось, — начал он, — для…
— Для немецких заключенных, я знаю, — ответил Жербье.
Он взял одежду и натянул старую робу. Затем, на выходе из каптерки, он окинул взглядом весь лагерь. Это было ровное, поросшее травой плато, окруженное неровностями обычного необитаемого ландшафта. Дождик все еще моросил с низкого неба. Приближался вечер. Уже зажглись прожекторы, ярко освещавшие ряды колючей проволоки и патрульную дорожку между ними. Но строения на другой стороне от плато оставались темными. Жербье направился в одно из самых маленьких из них.
IVВ камере было пять красных старых роб.
Полковник, аптекарь и коммивояжер сидели, скрестив ноги у двери, и играли в домино кусочками картона на дне перевернутого котелка. Два других заключенных сидели в дальнем углу камеры, негромко переговариваясь.
Армель растянулся на своей соломенной постели, завернутый в одно лишь одеяло, полагавшееся заключенным. Легрэн накинул поверх него еще свое одеяло, но оно не спасало Армеля от дрожи. Он, похоже, потерял много крови за этот день. Его светлые волосы слиплись от лихорадочного пота. Его бесплотное лицо несло на себе выражение не слишком выделявшейся, но неизменной мягкости.
— Я заверяю тебя, Роже, я заверяю, что если бы только у тебя была вера, ты уже не был бы несчастлив оттого, что ты больше не можешь принимать участие в восстании, — шептал Армель.
— Но я хочу, я хочу, — сказал Легрэн.
Он сжал тонкие кулаки, и своего рода хрип вырвался из его больной груди. Он сердито заключил:
«Когда ты попал сюда, тебе было двадцать лет, а мне семнадцать. Мы были здоровы, мы не сделали никому ничего плохого, все, что мы хотели — чтобы нас оставили в покое. Посмотри на нас сегодня. И на все, что происходит вокруг нас. Я уже даже не понимаю, что что-то существует, и что Бог есть».
Армель закрыл глаза. Его черты казались скрытыми внутренними мучениями и наступающей темнотой.
— Только с Богом можно все постичь, — ответил он.
Армель и Легрэн были среди первых заключенных лагеря. И у Легрэна во всем мире не было иного друга. Он сделал бы все, лишь бы вернуть жизнь в это бескровное ангельское лицо. Оно внушало ему нежность и жалость — последнее, что связывало его с человечеством. Но в нем было еще другое, сильное и неподатливое чувство, которое не давало ему присоединиться к мольбам, которые бормотал Армель.
— Я не могу верить в Бога, — сказал он. — Это слишком удобно для этих сукиных детей — заплатить за все в следующей жизни. Я хочу видеть правосудие на земле. Я хочу…
Движение двери заставило Легрэна замолчать. В камеру вошла новая красная роба.
— Меня зовут Филипп Жербье, — представился новичок.
Полковник Жарре дю Плесси, аптекарь Обер и коммивояжер Октав Боннафу представились по очереди.
— Я не знаю, месье, почему вы здесь, — сказал полковник.
— Я тоже не знаю, ответил Жербье со своей полуулыбкой.
— Но я хочу сразу сказать вам, за что интернировали меня, — продолжал полковник. — Я сделал громкое заявление, в кафе, что адмирал Дарлан[1] негодяй. Да.
Полковник сделал эффектную паузу и с пафосом продолжил:
— А сегодня я добавил, что маршал Петен[2] тоже негодяй, позволивший морякам измываться над солдатами.
— В конец концов, полковник, вы страдаете за идею, — заметил коммивояжер. — А вот я просто по делам проходил через площадь, где проходила демонстрация сторонников Де Голля.
— А я, — вмешался Обер, аптекарь, — со мной еще хуже.
Он внезапно повернулся к Жербье.
— Вы знаете, что такое снаряд Малера? — спросил он.
— Нет, — ответил Жербье.
— Вот это всеобщее незнание меня и погубило, — продолжал Обер. — Снаряд Малера, месье, это контейнер в форме заостренного с одного конца цилиндра для проведения химических реакций под давлением. Я химик, месье. Я, в конце концов, не мог работать без снаряда Малера. На меня донесли — якобы у меня нелегально хранится снаряд. У меня не было возможности получать известия от властей.
— У нас больше нет властей, остались лишь негодяи. Вот так! — воскликнул полковник. — Они урезали мою пенсию…
Жербье понял, что ему придется сто раз подряд слушать эти истории. Подчеркнуто вежливо, он спросил, где он мог бы устроиться в камере. Полковник, который был старостой барака, показал на соломенную постель у дальней стенки. Пока Жербье нес свой чемодан, к нему приблизился еще один сокамерник. Он указал на Легрэна, который представился и сказал: «Коммунист».
— Уже? — спросил Жербье.
Легрэн густо покраснел.
— Я слишком молод, чтобы обладать партийным билетом, вы правы, — быстро пояснил он. — Но это не имеет значения. Я был арестован вместе с моим отцом и другими бойцами. Но их отправили в другое место. Видимо, посчитали, что для них жизнь здесь оказалась бы слишком легкой. Я просил, чтобы меня отправили с ними, но эти мерзавцы мне не позволили.
— Когда это было, — спросил Жербье.
— Сразу после перемирия.
— Почти год назад, — заметил Жербье.
— Я самый старый в лагере, — сказал Роже Легрэн.
— Самый долгосидящий, — поправил с улыбкой Жербье.
— Следующий за мной Армель, — продолжал Легрэн, — вот этот молодой учитель, который лежит здесь.
— Он спит? — спросил Жербье.
— Нет, он очень болен, — пробормотал Легрэн. — Гнилая дизентерия.
— Почему не в карантине? — спросил Жербье.
— Нет помещения, — ответил Легрэн.
У его ног раздался слабый голос:
— Любое место подходит, чтобы умереть.
— Почему вы здесь, — спросил Жербье, склонившись к Армелю.
— Я дал понять, что никогда не смогу учить детей ненависти к евреям и к англичанам, — сказал учитель, не в силах даже открыть глаза.
Жербье выпрямился. Он не показал никаких эмоций. Только его губы немного потемнели.
Жербье поставил свой чемодан у изголовья соломенной кровати, выделенной ему. В камере совершенно не было никакой мебели и удобств, за исключением неизбежного «очка» в середине.
— Здесь все, что потребовалось бы немецким офицерам, которые сюда так никогда и не попали, — сказал полковник. — Но надзиратели и охрана помогают сами себе, а оставшееся продают на черном рынке.
— Вы играете в домино? — спросил аптекарь.
— Нет, извините, — ответил Жербье.
— Мы можем вас научить, — предложил коммивояжер.
— Спасибо, но я действительно не чувствую тяги к этому, — сказал Жербье.
