Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
– Да! – кричит отец и с силой втыкает палку в песок. – Да! Сволочь! Их поймали с поличным! В лодке было оружие!
– Смотри, какая медуза! Красиво!
– Господи, погоди ты со своими медузами!
– Посмотри, какая синяя! Помнишь, как весь берег был покрыт маленькими медузами, с ладонь? А сейчас они огромные! Смотри – вот и вот…
– Слушай! Вот ты со своей красотой… Знаешь, о чем можно написать рассказ? О том, как я спасся, когда заплыл далеко. Все хотят про тюрьмы, а я вот думаю – описать бы, как я сражался, когда тонул. Что пережил. Знаешь, как я все это помню? Могу написать тебе план. Да нет, – перебивает себя отец, – это надо знать. Да. Море, красота, как ты говоришь. Солнце. Ширь. Заплыл я, обернулся – берега не видно. И думаю: силы кончатся, упаду на дно, буду там лежать, рыбы начнут ко мне подплывать, а потом увидят, что мертвый, начнут кусать. И вот так кончится моя жизнь… Ничего не успею… А как же мировая революция? Так все отчетливо представил – водоросли, песок, дно. И знаешь?
– Знаю. Корабль.
– Да, корабль. И я поплыл в открытое море.
– А они не заметили?
– Да что ты все время подсказываешь? – Отец дергает рукой, пытаясь освободить локоть. – Хотя бы угадывала правильно. Все не то!
Отец стоит, тяжело дышит, потом идет. Ракушки хрустят под ногами. Дочь не знает, будет ли отец продолжать.
– А как же ты так далеко заплыл? Ты что, не видел, что ли? Увлекся?
– Вот-вот, увлекся, – усмехается отец. – Это было в 1927 году. Я только что приехал в Советский Союз. В санатории для политэмигрантов устроили заплыв. Все кричат: «Мичман, мичман!» – был там всеобщий любимец, по прозвищу Мичман. «Мичман! Покажи им!» Меня никто не принимал всерьез! Что? Из Плевена, что лежит на раскаленной сковородке? Да есть ли там вообще вода? Ну, я и поплыл.
«Господи! – думает дочь. – Сколько же это продолжалось? И как он выдержал?»
– Гляди, – говорит она, – медузы как лепестки цветов, синие, розовые… Будто только что прошла весна.
– Да! Чего только не сотворила природа! Да, как тогда – такая красота! И впервые я увидел, как быстро мчится «Грузия». Огромный черный корабль. Ходил такой из Севастополя. Почему-то черный, – говорит старик, усмехаясь. – И тут я понял – погибну!
«Папа суеверный, – думает дочь. – И надо же! В открытом море – черный корабль!»
– Музыка гремит. На палубе полно людей… Танцуют… Я им махал рукой, махал. А они – знаешь, что?
– Тоже помахали?
– Да! – кричит отец. – Вот так по-разному можно понять одно и то же.
– Они решили, что ты просто купаешься?
– Не знаю, сколько плыл, – говорит отец, глядя куда-то вдаль, – приказал себе не смотреть на берег. Поплыву, полежу на спине. Когда доплыл, сил не было встать, выполз на берег и так и пролежал часа три, а может – четыре, на берегу, даже не вынув ног из моря.
– Что ж они тебя не искали?
– Нет! – зло кричит отец. – Нет! Они обедали, потом легли отдыхать. Да. Вот это рассказ. Куда ты меня ведешь?
– Хочу показать закат. Пойдем по этой дороге.
– Это дорога? Это дорога?! Это сплошные камни, – ковыряет палкой старик. – Самое опасное для меня. Поскользнусь – и все.
– Я тебя удержу. – Дочь еще крепче сжимает его локоть.
– Если бы ты знала, как я себя ненавижу, калеку такого!
– Что у тебя болит?
– И ноги, и таз. Черт бы его побрал! Нет, я здесь не пойду! Мне надо вернуться засветло в санаторий.
Они сворачивают в сторону шоссе.
– Расскажи, как ты переводил людей через границу, – просит дочь. – Сколько это длилось?
– Два года! – кричит отец.
– Да нет, сколько длился переход через границу? – мягко спрашивает она.
– Получал сообщение от заграничного ЦК, что надо идти. Или приезжал человек, или присылали деньги, вклеенные в учебник. – Он искоса поглядывает на дочь: понимает ли? – Я тогда числился студентом. Ну и в тот же день выезжал. Вот город, – чертит отец на песке палкой. – Ехал на пограничную станцию, но не центральную, где ходил экспресс, а на маленькую. Там была ветка, по которой рабочие ездили в город. Садился и ехал. Выбирал такой поезд, чтобы приезжать к вечеру. В деревне была явка. Когда темнело, начинал подъем. К утру уже был по ту сторону.
– А граница? – спрашивает дочь.
– Да что граница! Граница – это вот, – старик показывает на чертеж, – отсюда досюда. Граница – это все пограничные села.
– Ну да, я понимаю. – Дочь тянет отца за рукав, тот неохотно трогается с места…
– Там тоже садился на поезд. Потом пересаживался на экспресс. Ехал сутки. Приезжал во второй половине дня. Там уже ждали. Ночевал и сразу обратно.
– Сколько ты переводил?
– Сколько надо, – сердится отец. – Было приказано одного, максимум двух.
– Понятно.
– А я переводил семь – десять, – добавляет отец неожиданно.
– Почему? Считал, так проще? Группой?
– Так. Приезжали на пограничную станцию и шли по шоссе. – Отец смотрит на дочь и останавливается. – Всегда по шоссе. Чтобы думали, что идем в деревню. Часто пели. До тропинки доходили уже в темноте, и тогда начинали подъем. Если приходили раньше, прятались среди деревьев. Поднимались и ждали.
– Граница проходит по гребню?
Старик останавливается, сердясь, что дочка перебила, и все же доволен: вопрос по существу. Кивает.
– По гребню. Все было известно. Даже время смены караула. Мы лежали и ждали, когда первый уйдет спать. Перед тем как второму начать обход, я хлопал товарища по плечу и говорил: «А теперь, другарю, – беги!». И вот уже мы на другой стороне.
«Другарю, – думает дочь. – Это по-болгарски. Так папа и говорил. Он не хочет переводить».
– А следы? Как же вспаханная полоса?
– Какая вспаханная полоса! Это потом изобрели вспаханную полосу, там была трава. Правда, по всей длине.
– Вроде просеки?
– Вот-вот, – радуется отец. – Просека. А сейчас моя задача – дойти до комнаты, до моей теплой комнаты! До тепла, ну его к черту, закат! Все твоя красота! Знали бы ваши нынешние чертовы комсомольцы, как мы не за плату, не за службу, не за славу, даже не за будущее шли: надо – и идешь! Альпы! Высота! Взбегаешь на них за четыре часа. И все в темноте. Знаешь, как я все это помню! Когда нас через пятьдесят лет возили туда, чтобы снять фильм, мы ехали в автобусе, проехали границу, я говорю: «Сейчас будет деревня, в центре – пекарня». Я там всегда покупал хлеб. Меня около пекарни сфотографировали. И когда поехали дальше и я сказал: «А вот сейчас будет тропинка», – уже не было скептических усмешек. Там же полный автобус дедов, и ни черта они не помнят! Знаешь, какая у меня память была? О ней все знали. Никогда я не носил письма, даже самые длинные, – все было вот здесь. – Отец, не останавливаясь, хлопает себя несколько раз по высокому лбу, наполовину прикрытому фетровой шляпой.
