Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке
Николай Иванович подошел к буфету, взял стакан чаю и пирожное.
Вот две дамочки, еще довольно молоденькие, посмотрели на Николая Ивановича и томно усмехнулись.
Но профессор Аргутинский — консультант Главного военно-артиллерийского управления — не обратил на них внимания. Николай Иванович пил чай, в его пальцах крошилось пирожное. Он пил чай и вспоминал. Так бывает, вспоминаешь иногда о прошлом, и катушка воспоминаний развертывает разноцветные свои нитки.
«Позвольте, — думал Николай Иванович, — когда же я в четвертый раз слушал «Евгения Онегина»? Ах, да! В 1917 году, в сентябре!» Его избрали от армейского комитета с наказом в Петроградский совет. Наказ требовал отмены смертной казни, демобилизации и заключения мира… Командование было против сепаратного мира, большинство офицерства тоже, но солдатская масса и офицеры-артиллеристы настояли на этом.
Вместе с двумя солдатами был послан в Петроград и подполковник Николай Аргутинский, «мерзкий пораженец», как его звали в штабе.
В Совете делегацию армии встретили аплодисментами большевики и беспартийные. Эсеры и меньшевики хмурились. Однако Совет обещал выполнить наказ солдат. Но зато подполковника Аргутинского вызвал к себе в Зимний дворец Главковерх и военный министр Керенский и, брызгая слюной, кричал: «Я вас, гражданин офицер, пошлю в дисциплинарный батальон! Вы немецкий шпион и сподвижник Ленина! Вы… Вы…» Тогда подполковник Аргутинский почувствовал острый гнев в концах пальцев. Он хотел выругать этого франтоватого бритого присяжного поверенного — но он был солдат. Аргутинский круто повернулся и вышел на лестницу — мраморную лестницу дворца русских самодержцев.
Вечером он уехал в Псков.
Николай Иванович задумчиво сидел перед остывшим стаканом чая.
Он смотрел на разрисованные узором стены, мимо проходили и улыбались веселые люди, они шли хозяевами своей родины, хозяевами культуры прошлого, настоящего и будущего.
Николай Иванович смотрел на разрисованные стены и видел вчерашнее.
Вот в дни Октябрьского переворота, когда приказом нового советского правительства прапорщик Крыленко принял власть Главковерха и все упорнее и упорнее росла у солдат надежда на мир, на отдых, в большом зале дворца псковского губернатора армейский совет обсуждал создавшееся положение, к Николаю Ивановичу, избранному в президиум, подошел командир дивизии генерал Покотилов и, остановившись перед ним, раскачиваясь на носках, бросил презрительно: «Изменник Родины!»
Николай Иванович вздрогнул, открыл глаза и увидел, сейчас увидел по-настоящему людей, заполнявших театр.
Прошли мимо трое курсантов-артиллеристов. Их новая форма поражала чистотой; ловко перетянутые ремнями, с белыми воротничками, гладко выбритые, они производили прекрасное впечатление. Заметив Николая Ивановича, они повернули к нему свои головы и поклонились. Это были его ученики. Он не помнил их фамилий, но их лица запомнил. Было приятно, что они поклонились ему так почтительно, с уважением не только к его ромбам, а к нему самому — как профессору.
«Вот она, Родина!» — подумал Николай Иванович, и ему вдруг сделалось чрезвычайно тепло и радостно.
Раздался звонок, и все устремились к своим местам.
Последнее действие «Евгения Онегина» Николай Иванович прослушал с удовольствием и, выйдя из театра на заснеженную площадь, вместо того чтобы ехать на трамвае, решил пройтись пешком.
Падали снежинки. Они падали на лицо и таяли. Большое здание новой гостиницы сияло своими этажами. С шумом проносились автобусы; легко вздыхая, проплыл на улицу Горького троллейбус.
Николая Ивановича обгоняли молодые веселые шаги, слышался смех, кто-то, почти рядом с ним, прошептал: «Ах, как я тебя люблю!» Тесно прижавшись друг к другу, прошли парень в кожанке и девушка в легком пальто, со слезшим на висок беретом. У девушки было раскрасневшееся счастливое лицо, и она видела только одного парня.
Незаметно Николай Иванович дошел до своего дома. Поднялся на третий этаж и ключом открыл переднюю дверь. Квартира у него была отдельная, в три комнаты с кухней и небольшим помещением для домашней работницы. Николай Иванович снял шинель и прошел в столовую.
На столе уже кипел самовар, стоял чайный прибор. За столом сидел брат Николая Ивановича Костя, двадцати пяти лет, служивший бухгалтером в Наркомземе. Он не был похож на старшего брата. Волосы имел белокурые, нос был вздернутый, крупные губы — слишком пухлые, а глаза — красивые, синие, русалочьи. На вид он казался значительно моложе своих лет. Одет был весьма франтовато — в костюм «чарльстон» с накладной грудью и ватными плечами.
— Ну, вот и ты! — сказал он капризно. — Пора уже, пятый раз подогревали самовар. Это очень надоедливо — каждую минуту подогревать самовар…
Николай Иванович любил брата. Он был самый младший (отец женился вторично, и мачеха умерла родами, оставив на свете Костю). Отца через год разбил паралич, и Николай Иванович с Надей взяли к себе мальчика. У них не было детей, и жена свою ласку перенесла на Костю.
Война бросала Николая Ивановича в разные концы страны, и только лишь в 1924 году он смог спокойно зажить в Москве «своим домком».
Но радость была недолгой. В 1927 году Надя простудилась, сделался грипп, потом осложнение на легкие, и Нади не стало. Всю свою любовь Николай Иванович перенес на брата. Он ему очень многое прощал, а так как сам был чрезвычайно занят, то, естественно, Костя развивался самостоятельно, не обращая особенно внимания на брюзжание старшего брата.
В 1932 году он с грехом пополам окончил экономический техникум и устроился бухгалтером в Наркомземе. Он получал приличное жалованье, хорошо одевался, но в последнее время стал испытывать острую нужду в деньгах. Он одалживал крупные суммы у брата, у знакомых и проигрывал их в карты и на бегах. У него завелось неприятное для Николая Ивановича знакомство с какими-то фокстротными молодчиками и девицами. Даже тон разговора у Кости стал за последнее время какой-то наигранный и театральный. «Портится парень, — думал Николай Иванович, — надо взять его в шоры! Надо». Но разговоры ни к чему не приводили, а только портили нервы обоим.
— Костя, — сказал Николай Иванович, наливая себе стакан чаю, — ты чего сегодня делал?
— Отчет старшему капитану, — засмеялся театрально Костя, — и когда ты бросишь свой профессорский тон?.. Ей-богу, смешно!
— Костя, — уже строже сказал Николай Иванович и внимательно, через пенсне, посмотрел на Костю. — Ты должен со мной не таким тоном говорить!
Костя вдруг густо покраснел, встретившись с глазами брата, и опустил взор на скатерть.
