Борис Володин - Мендель
И женился Антон Мендель, конечно же, на свояченице. На Розине Швиртлих, на сестре Иозефа, сложившего голову под Лейпцигом.
Пока они с Иозефом воевали, меньшего Антонова брата женили на Юдите Швиртлих — вот они с однополчанином и стали свояками.
Юдита была старше мужа на двенадцать лет. И даже старше Антона на девять. Антонов брат, наверное, рад был бы жениться на Розине — на младшей. Но «гертлер»-садовладелец Мартин Швиртлих младшую дочь прежде старшей по обычаю не мог отдать.
И по обычаю и по здравому смыслу это следовало: куда потом денешь перестарку? И конечно, за старшей дочкой, которая засиживалась в девках, приданого было побольше.
Наконец, брату, как младшему, надо было идти в зятья — в женин дом. Наследником менделевского надела по закону мог быть только Антон как старший. Так что если за Антона отдать Розину, а за младшего Юдиту, то обе четы будут обеспечены. Дай бог только Антону благополучно довоевать во славу христианнейшего, истинно католического и столь несправедливо обиженного императора Франца.
Судьба второй четы была предрешена в деталях заранее, и свадьбу можно было играть тотчас по возвращении Антона с войны, но Мартин Швиртлих, видимо, попытался кое-что из приданого попридержать — вот год и прошел в торгах. Имущественно-династические проблемы селяне деревни Хинчицы, что в Силезии, решали столь же тщательно и неуступчиво и со столь же дальними расчетами, как и европейские царствующие фамилии. Но расчеты и торги кончились. Антону Менделю досталась младшая из дочерей Мартина Швиртлиха — Розина, девица миловидная, приветливая, добрая, трудолюбивая, рачительная и крайне набожная. И во исполнение уже упомянутого божьего наказа у Антона и Розины Мендель пошли дети.
Первую дочь бог прибрал.
В 1820 году у них родилась вторая дочь, и она осталась жить.
Третью дочь снова бог прибрал.
А в магдалинин день 1822 года родился сын.
И, получив установленное обычаем вознаграждение, которое в тех местах в ту пору приносили чаще не в кошельках, а в мешках да в корзинах, патер Гросс-Петерсдорфского прихода Иоганн Шрайбер накинул белую с золотыми крестами епитрахиль и окрестил новорожденного самым, пожалуй, распространенным в мире именем, которое на многих языках звучит лишь с небольшой разницей: «Иоанн», «Иоганн», «Ян», «Иван», «Джон», «Жан», «Ханс», «Хуан», «Жоан», «Джованни». (Тождественность, как ни звучит имя в каждом случае, видна каждому.)
Патер Шрайбер наверняка сказал при этом, что выбор имени сделан удачно. Ведь то было имя многих святых и королей, и даже римских пап, которых полагалось почитать всячески. То было, наконец, имя и самого патера — скромного приходского священника Шрайбера из Гросс-Петерсдорфа, а разве не приятно, когда новоиспеченный малыш, которого ты держишь в руках, становится еще одним твоим тезкой — так сказать, твоего полку прибывает.
Как не быть такому разговору! Как миновать эту тему за стаканчиком — другим — третьим доброго шнапса и кружкой — другой — третьей пива во здравие законнорожденного новорожденного и благоденствие его родителей!…
Страница из церковной книги, на которой рукою патера Иоганна Шрайбера были записаны по соответствующей форме новорожденные младенцы, коих он крестил от мая по ноябрь 1822 года, хранит на себе приметы той приятной беседы за стаканчиками и кружками.
Всего на этой странице семь записей — в том году в Гросс-Петерсдорфском приходе рождалось по одному новому католику в месяц. Из тех семи крещенных Шрайбером младенцев двое были незаконнорожденными: в графе «Отец» у них ничего не написано. Характерно, что записи о крещении незаконнорожденных, сделанные патером Иоганном, отличаются от прочих четкостью линий: они выведены спокойною и твердою рукой. Но зато как гуляло его перо, как прыгали буквы, когда Шрайбер записывал крещение законнорожденных!… Своему тезке Менделю он даже записал не тем числом день рождения.
Крестнику впоследствии не раз пришлось объяснять, что он появился на свет в магдалинин день, то есть 22 июля, а не двумя днями раньше, как записал, возвратись после того, что у добрых людей сопутствует крестинам, патер Шрайбер.
Если бы патер Шрайбер знал, что из-за такой оплошности он войдет в Историю! Если бы он знал, что он так войдет в нее!…
Конечно, было бы просто великолепно, если бы все люди знали, что именно войдет в Историю из их слов и поступков! Они бы в соответствующих случаях были поосмотрительнее.
Патер Шрайбер сначала (и правильно!) записал бы дату рождения Менделя и только после этого отправился бы его крестины праздновать.
Алоис Штурм, муж старшей сестры Менделя, был бы, наверное, куда добрее и щедрее к зятю своему.
И ольмюцкие бюргеры не захлопывали бы двери перед носом бедного студиозуса, знай они, кто напрашивается к ним в домашние учителя.
Господин директор Флориан Шиндлер, быть может, поспособствовал тому, чтобы временно исполнявший обязанности учителя в его училище каноник Мендель получил бы вознаграждение за свою работу без специальных хлопот.
Профессор Венского университета г-н Рудольф Кнер был бы, быть может, снисходительнее к молодому монаху из Моравии, явившемуся сдавать экзамен на право учительствования. (Неведомо, правда, была ли бы эта снисходительность благом?…)
Знаменитый мюнхенский ботаник Нэгели тогда, быть может, совсем по-другому постарался оценить содержание трудов и писем, которые посылал ему господин Мендель, член Брюннского ферейна естествоиспытателей.
Может быть, и сам великий Чарлз Дарвин заинтересовался бы ссылкой на статью неизвестного ему г-на Менделя, которая была на читанной им странице некоей специальной книги. А достать саму статью труда ему не составило бы!…
А уж советник-то штатгальтера господин гофрат Климещ, конечно, не стал бы в некоторой запальчивости шептать прелату Менделю, что его уберут, коли его высокопреподобие не станет сговорчивей!
И аббат Ансельм Рамбоусек, наверное, не стал бы зарабатывать геростратовой славы приказанием сжечь личный архив своего бывшего друга и своего предшественника по аббатскому посту патера Грегора Менделя, а если бы и сжег кое-что, то держал бы при этом язык за зубами.
И тогда биографы и биологи смогли бы без хлопот выяснить многие неведомые нам ныне детали и жизненного пути и той замечательной работы Грегора-Иоганна Менделя, которая положила начало науке, называющейся теперь «генетика».
…Впрочем, практика человеческая свидетельствует и о том, что когда некоторые люди заведомо адресуют истории свои слова и поступки, эти слова и поступки в ряде случаев тоже оказываются не самыми удачными. Вот ходит рядом Коленкур и черкает в книжечку. Или вышколенный адъютант подхватывает из-под рук лист с наложенной резолюцией и покрывает написанное лаком, чтоб чернила никогда не выцвели. А потомки читают коленкуровы мемуары и «собственной Его Императорского Величества рукой на подлинном» начертанное и смеются, сукины дети!
