Леопольд Инфельд - Эварист Галуа (Избранник богов)
В чем заключалось превосходство Наполеона над этими двумя Бурбонами — Людовиком и Карлом? Его огромное превосходство заключалось в том, что он понимал очевидные истины, так часто скрытые от убогих, рожденных для королевской мантии и с детства приученных к мысли, что жизнь государств вращается вокруг их особы.
Наполеон был человек низкий, надменный, нечестный с другими и еще более нечестный с собой. Любовь, верность, преданность, критическое отношение к себе были ему чужды. Тем не менее он первый среди правителей Франции понял простую истину, что наука — не роскошь, которой империя может блеснуть перед миром. Он знал, что наука приносит и военный успех. Он хотел, чтобы гордость его империи — Политехническая школа — росла и процветала не только в мирное время, но и во время войны, ибо «не следует резать курицу, несущую золотые яйца». Властители царства математики становились у него герцогами империи и друзьями императора.
Наполеон говорил: «Развитие и достижения математики тесно связаны с благоденствием государства». В самом деле, история математики и математиков — это только часть истории вообще. Короли и математики живут не сами по себе: не одного математика создал или уничтожил тот или иной король. Уроки истории достаточно ясны. Но многие ли из правителей знали и знают сейчас, что «развитие и совершенствование математики тесно связано с благоденствием государства»?
Если рассматривать наследие Эвклида и Ньютона с точки зрения начала XIX столетия, это наследие предстанет нам в расцвете, в зените своей славы.
Однако с точки зрения середины XX века видно, что их система, подобно самой империи, созрела для переворота, для новых идей, призванных изменить наше представление о внешнем мире. Лагранж и Лаплас! Два этих имени более других символизируют и наивысший подъем и вместе с тем конец механистической философии, старавшейся разгадать прошлое и грядущее нашей вселенной.
В 1811 году жизнь старого Лагранжа подходила к концу. Старый скептик был мудр, одинок, безмятежен. С улыбкой, полудружески, полунасмешливо выслушивал он суждения Наполеона о математике, истории, государстве. Он знал, что властителей мира редко мучают сомнения, а причина их успеха лишь в том, что невежество их сочетается с еще большим самомнением. Он знал по собственному опыту, что в отличие от короля ученого-математика ждет успех только в том случае, если он сомневается, если он смиренно и без устали стремится уменьшить необозримые просторы неведомого.
«Аналитическая механика», прославленный труд Лагранжа, венчает ньютоновскую классическую механику, возводит ее в точную систему, столь же четкую и стройную, как геометрия. Лагранж говорил, что Ньютон не только самый великий, но и самый удачливый из ученых, ибо лишь однажды может быть создана наука о вселенной — и создал ее Ньютон!
В том же самом году сын французского крестьянина Лаплас на шестьдесят третьем году своей жизни стал графом Пьером Симоном де Лаплас. Великая революция 89-го года принесла ему славу и почести. Консульство сделало его министром внутренних дел, империя — графом. Реставрации предстояло сделать его маркизом. Маленький человек и большой сноб, Лаплас был блестящий ученый, чему вечным свидетельством его «Небесная механика».
Наполеон создал империю; Лаплас создал последовательную механистическую схему целой вселенной. Вечно работает гигантская машина вселенной, движение ее предопределено раз и навсегда. Вселенная Лапласа построена по принципу детерминизма. Если мы знаем, как выглядит вселенная сейчас, в настоящий момент, то есть если нам известны расположение и скорость движения всех частиц, всех планет, всех звезд, если, кроме того, нам известны законы природы, — тогда у нас в руках находятся все данные для того, чтобы установить прошлое и предсказать будущее нашей планеты.
Все, что уже произошло и чему еще предстоит случиться, определяется тем, что существует теперь и какие теперь господствуют законы. Если они нам известны, мы можем читать и в прошлом и в будущем как в открытой книге. Ничто на свете не должно навеки остаться скрытым от мысли человека. Итак, цель науки очерчена совершенно ясно: узнавать все больше об исходных данных, все лучше изучать законы природы, все глубже постигать формы математики. Таковы, по Лапласу, ключи, которые откроют перед нами двери прошлого и будущего вселенной.
Высокомерие царило в мире науки. Горделивой теории о том, что миром правят детерминистические законы[1], было суждено погибнуть сто лет спустя с приходом квантовой теории.
Но в 1811 году и империя и идеи детерминизма, казалось, достигли вершины расцвета.
Даже сам император перелистал «Небесную механику» Лапласа. Его особенно пленил третий том — вернее, посвящение: «Бонапарту, миротворцу Европы, герою, которому Франция обязана процветанием, величием и самыми блистательными днями своей славы».
Напрасно искал Наполеон такого же посвящения в четвертом томе, нетерпеливо листая страницы, заполненные формулами и расчетами. Он закрыл книгу, уверенный в том, что прочел достаточно, чтобы отныне излагать свои собственные суждения о вселенной, когда пожелает. Случай не замедлил представиться. Как-то на балу в Тюильри Наполеон заметил, что несколько ученых столпились вокруг Лапласа, который выставил напоказ Большой крест Почетного легиона и орден Реюньона во всей их красе.
— Да, граф де Лаплас, я как раз только что снова просмотрел ваши книги о вселенной. В вашем большом труде чего-то не хватает.
— В самом деле, сир?
— Вы забыли назвать творца вселенной.
Граф поклонился. Лукавая усмешка мелькнула на его губах.
— Сир, эта гипотеза мне не понадобилась.
Император горделиво взглянул на умного мужа науки. Но что за удовольствие мучить человека, который уступает так легко! Он обратил испытующий взор на большеносого старика со впалыми щеками, стоявшего рядом с Лапласом.
— А вы, мсье Лагранж, что на это скажете?
Усталые глаза старика загорелись.
— Сир, гипотеза хороша. Она многое объясняет…
Громкий голос прервал его:
— Вселенная Лапласа точна и совершенна, как хорошие часы. Говоря о часах, не стоит называть часовщиков, тем более что мы о них ничего не знаем.
Наполеон повернулся к говорящему и посмотрел на него пристально, как будто хотел просверлить насквозь это лицо, некрасивое, широкое, обезображенное приплюснутым носом, но маленькие глазки на мясистом лице бестрепетно встретили его взор.
— А, мсье Монж! Я знал, что вам не смолчать, если разговор зашел о религии. Итак, мсье Монж, вы полагаете, что о часовщике упоминать не стоит. К сожалению, я уверен, что многие ваши студенты в Политехнической школе согласились бы со своим любимым учителем.
