Николай Степанов - Гоголь
— А как же все-таки узнать настоящую ведьму? — допытывался Никоша.
— А нет ничего проще. Взять в прощеное воскресенье кусок сыра[2], завернуть в холстынку и держать три ночи сряду за губою во время сна, потом завязать в рубаху и носить весь великий пост. В великую субботу все ведьмы явятся просить сыру, но ты не должен им его отдавать, иначе они сгубят тебя.
— А ты сам пробовал?
— Да нет, мне не к чему было. А бабуся пробовала и сама видела, кто из сосидок видьмачка!
Никоша внимательно слушал эти рассказы. Спорить с Якимом было трудно — он всегда в таких случаях ссылался на непререкаемый авторитет своей старой бабусеньки.
Так проходили дни в Васильевке, тихие и радостные, грустные и хлопотливые, навсегда оставшиеся в памяти Гоголя.
КИБИНЕЦКИЕ АФИНЫ
Обычное течение жизни в Васильевке нарушалось поездками в Кибинцы к сановному родственнику и «благодетелю» Дмитрию Прокофьевичу Трощинскому. До чего высоко взлетел этот простой хлопец, бегавший в детстве в Яреськах босиком, в грязной рубашонке! Дмитрий Прокофьевич достиг славы, почестей и богатства. Он служил статс-секретарем при Екатерине, при Павле стал сенатором, но затем подвергся опале, не угодив полоумному и подагрическому императору. После дворцового переворота 1801 года Трощинский вновь был призван Александром к государственной деятельности и назначен министром уделов. Но вскоре престарелый вельможа вышел в отставку и поселился у себя на родине в Кубинцах. Здесь он был избран «губернским маршалом», предводителем полтавского дворянства.
Трощинский считался меценатом и благодетелем всей округи. В Кибинцах устроил театр, обширную библиотеку, коллекционировал картины и предметы искусства. Однако просвещенный вельможа сочетался в нем с самодуром и деспотом.
К 26 октября, ко дню именин Дмитрия Прокофьевича, в кибинецком дворце собирались окрестные помещики, родственники и знакомые, устраивались пышные пиры и театральные представления. Гоголи приезжали всей семьей. Им отводился особый флигель, и они гостили у своего «благодетеля» по нескольку недель. Василий Афанасьевич для этих случаев писал малороссийские комедии, которые и шли в исполнении местных любителей. Автор «Ябеды» Василий Васильевич Капнист сочинял либретто для крепостного балета. Как-то приезжал в Кибинцы на эти празднества и одряхлевший Державин.
Никоша заранее с волнением ждал этих поездок в полный чудес дом ушедшего на покой вельможи. Гоголи обычно собирались в путь долго и тщательно: надо было приготовить праздничные наряды, театральные костюмы, сделать все распоряжения по хозяйству. Ранним утром в огромную желтую коляску с решетками, напоминавшую целую крепость, впрягалась шестерка обленившихся на конюшне лошадей.
В коляску впихивались всевозможные свертки, коробки, пакеты. Затем в ней рассаживалось все семейство Гоголей — с няньками и детьми.
Ехать надо было по пыльной, жаркой дороге за сорок верст. По пути останавливались в усадьбе у знакомых, славившихся своей добротой и хлебосольством. На деревянном крылечке с резными столбиками приезжих встречал высокий старичок с трубочкой и вел их в маленькую и низенькую гостиную с каким-то особым запахом мяты й ромашки и широкой деревянной дверью, издававшей жалобный скрип. Тут их радостно приветствовала кругленькая старушка, одетая всегда в простое ситцевое платье и в чистеньком беленьком платочке на голове. Скоро накрывался обильный малороссийский стол — с пампушками, товченыками, жареными цыплятами, пирогами, ватрушками. Хозяева добродушно потчевали гостей. Плотно подкрепившись, Гоголи вновь рассаживались в своей необъятной коляске и, поблагодарив хозяев, продолжали путешествие.
Дом Трощинского в Кибинцах большой, двухэтажный. Снаружи он не поражал великолепием, но внутри был богато и пышно отделан — всюду бронза, картины, мрамор, фарфор. Вокруг дома располагались многочисленные флигели, оранжерея, службы.
Уже при приближении к дому слышались звуки домашнего деревенского оркестра, казавшиеся сначала каким-то неопределенным гулом, а потом сливавшиеся в стройное звучание.
Гоголи устраивались в отведенном им флигеле. Василий Афанасьевич сразу же принимался за подготовку спектакля. Никоша все эти дни находился в каком-то очарованном сне. По утрам он тихонько приходил в оранжерею и внимательно следил за репетицией, которую там проводили. Затем проскальзывал в огромную библиотеку и, перелистывая страницы книг в переплетах из кожи, рассматривал старинные гравюры, читал удивительные рассказы про дальние страны.
Главным событием дня был обед. Перед обедом съехавшиеся к своему амфитриону гости располагались в обширной столовой, напряженно ожидая хозяина. Наконец появлялся Дмитрий Прокофьевич — в полной парадной форме, при всех орденах и лентах, задумчивый и суровый, с выражением утомления и скуки на умном старческом лице. Оркестр играл торжественный марш, и все молча приступали к еде. Хозяин редко кого удостаивал своим вниманием. Иногда он обращался к Василию Афанасьевичу, пользовавшемуся его благосклонностью. Василий Афанасьевич не только угождал театральным вкусам своего дальнего родственника, но с бескорыстным усердием приводил в порядок дела его обширных поместий, насчитывавших много тысяч десятин и тысячи крепостных душ.
После обеда начинались шумные забавы. Сумрачно сидевшего вельможу нужно было развлечь, рассмешить, привести в благостное расположение духа.
Для этого имелись шуты и особые «шутодразнители» из числа бедных мелкопоместных дворян.
Любимыми шутами являлись барон Шиллинг и спившийся расстрига священник отец Варфоломей. Барону насчитывалось сто четыре года, но он еще бодро выплясывал на танцах, в особенности французскую кадриль с ее залихватскими антраша, и даже зимою ходил в самый лютый мороз в одном фраке. В летнее же время его любимым занятием была ловля мух. Старик Трощинский, глядя на задорного барона, чувствовал себя более молодым.
Особенно увеселял его вечно пьяный поп Варфоломей. Шутодразнители охотнее всего изощрялись над ним, придумывая всевозможные забавы. Один из местных блюдолизов припечатал как-то сургучной печатью к обеденному столу жиденькую бороденку отца Варфоломея, и тот покорно выдергивал ее по волоску. Это очень рассмешило Трощинского, и он бросил попу золотой империал.
Никоша в таких случаях не смеялся. Эти злые шутки болезненно отдавались в его сердце. Ему было жалко пьяненького, неопрятного, оборванного попенка, горько плачущего от боли и обиды…
