Николай Зенькович - Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы
Пора. Что взять с собой? За шесть лет работы накопился огромный архив, горы заготовок речей, статей, интервью начальников. В шкафах и сейфах немало личных вещей. Ведь большую часть времени — нередко до десяти-одиннадцати вечера — проводил на работе. Служебный кабинет стал вторым домом. Черт с ними, вещами! Схватил диктофон с только что записанным текстом интервью — сработала, наверное, старая журналистская привычка, — запихал его в видавший виды коричневый «дипломат», с которым не расставался вот уже пятнадцать лет, и, окинув взглядом в последний раз большой письменный стол, заваленный бумагами, направился к выходу.
Вызвал лифт. Загорелось табло — значит, работает. С «дипломатом» в руке вышел на первом этаже. И сразу попал в растревоженный человеческий муравейник. Множество людей скопилось у выхода. Наш подъезд — шестой. Здание расположено в центре цековского городка. Он связан множеством переходов, в которых запросто можно заблудиться. За шесть лет я изучил все, с закрытыми глазами мог выйти к любому месту — на улицу Куйбышева, к проезду Владимирова или к улице Степана Разина. Москвичи знают, на каком расстоянии друг от друга расположены названные мною места.
Просторный вестибюль шестого подъезда был переполнен колышущейся людской массой. На лицах растерянность, страх, непонимание происходящего. Кто-то держал в руках кулек с тремя-четырьмя свекольными котлетками — последней цековской привилегией, — кто-то судорожно прижимал к груди папку с бумагами. Чтобы выйти из здания, надо пересечь двор. Отсюда на волю два пути. Первый, если повернуть налево, вел к железным решетчатым воротам, за ними улица Куйбышева. Второй — направо, мимо здания столовой, к улице Степана Разина. Время от времени кто в одиночку, кто в составе небольшой группы пытался покинуть здание. Бесполезно! Все возвращались назад, жалкие и испуганные: выходы перекрыты толпами бесновавшихся людей. Не пропускают никого.
Людей все прибывало. Шестой подъезд — десятиэтажное здание, построенное в середине шестидесятых годов. Здесь было расположено много отделов ЦК — организационный, идеологический, гуманитарный, социально-экономический, аграрный, национальной политики. В боковых отсеках, расположенных напротив кабинетов заведующих отделами, сидели секретари ЦК — Строев, Манаенков, Калашников. Не менее сотни кабинетов занимали сотрудники аппарата президента, включая первого заместителя председателя Совета обороны страны Бакланова.
Среди мечущихся в вестибюле и по двору фигур — чего греха таить — попадались и знакомые лица из президентского аппарата. Паника усиливалась. Высокая, худая, лет под семьдесят старая женщина из машбюро хватала мужчин за руки:
— Делайте же что-нибудь! Надо звонить в Управление делами, коменданту… Пусть откроют коллекторы и выпустят нас через теплотрассу… На улицах ужас что творится. Они нас растерзают…
От несчастной женщины отмахивались. Слухи, один нелепее другого, вспыхивали в разных концах вестибюля и двора, заставляя людей бессмысленно метаться по замкнутому пространству. С улицы доносился угрожающий шум растущей на глазах толпы. Виновато отводили глаза работники охраны зданий ЦК — еще вчера такие недоступные и величественные. Раньше их грозная форма придавала им куда более решительный вид. Надежды на то, что они защитят от разъяренной толпы хотя бы женщин, было мало.
Никто толком не знал, что же передали по внутреннему радио. Одни утверждали: на сборы дан час, и, если за это время помещения не будут очищены, ослушавшихся ожидает интернирование. Технические работники не понимали, что это такое. «В милицию отвезут», — разъясняли сведущие.
В общем, паника разрасталась. Во двор прибывали люди из других зданий. Оказавшись среди потерявших самообладание сослуживцев, слушая панические слова и реплики, я тоже стал готовиться к самому худшему. Вернулся в кабинет и позвонил на всякий случай сыну: если что случится, береги мать и десятилетнюю сестренку.
Вырвавшись из окружения и приехав домой, я выпил сразу полбутылки водки, но опьянения не почувствовал. Сказалось сильнейшее нервное напряжение. Мы шли сквозь улюлюканье толпы, ежесекундно ожидая самого страшного. Напрасно народные депутаты через мегафоны призывали соблюдать законность и порядок. Озверевшая толпа наседала на дрожавших от испуга партаппаратчиков. Мы шли по живому коридору, и почти каждый считал своим долгом унизить, оскорбить нас.
Особенно усердствовали женщины. Из их уст сыпалась такая похабщина по адресу наших технических работниц, что впору затыкать уши. Озлобленные москвички, казалось, вот-вот вцепятся в их волосы. С особым наслаждением они копались в сумочках партаппаратчиц, показывая содержимое гогочущей толпе. Как только ни обзывали несчастных машинисток, секретарш, стенографисток. Некоторые выражения еще можно было терпеть. Но звучало кое-что и похлеще.
Иные от обиды плакали, другие, побойчее, пробовали усовестить кликуш. Запомнилась такая сцена. Впереди меня шла высокая, красивая, статная молодая женщина из международного отдела. Увидев ее, толпа буквально взорвалась ревом. К ней потянулись чьи-то жилистые руки, выхватили сумку, распотрошили в один миг. К ногам полетели какие-то свертки. Кто-то поддел их ногой, на асфальт высыпался мясной фарш. Брызнули соком свекольные котлетки.
— Они там объедаются, а мы не знаем, чем детей кормить! — визжала толстенная бабища в мелких кудряшках с маленькой головенкой без шеи. — Убить вас мало, вертихвостки поганые!
Секретарша из международного отдела без страха смотрела на исходящую ненавистью толпу. Потом тихо сказала:
— Ну, убейте, если вам от этого легче станет. Подумаешь, останутся без матери две девочки-близняшки! Убивайте, если руки поднимутся…
Гром-бабищу оттерли какие-то мужики. Подняли свертки, неумело затолкали в сумку.
— Проходите, женщина. Вы здесь ни при чем. К вам претензий нет. Счеты надо с другими сводить…
Ну, а аппаратчикам снисхождения, конечно, не было. Выбирали самых откормленных, холеных. Глумились как хотели. В некоторых плевали, забрасывали помидорами, яйцами. Иногда летело и кое-что поувесистее. В двадцатом подъезде, где размещался ЦК Компартии РСФСР, толпа разбила несколько оконных стекол, на здании МГК снесли вывеску.
Полную чашу всенародной любви к партии испил и я. Что кричали в мой адрес, когда я шествовал по живому коридору, не помню. Но что-то кричали — мерзкое, оскорбительное. Может, и хорошо, что не запомнил. Состояние было ужасное, все, что происходило, представлялось каким-то горячечным бредом, кошмарным сном.
