Семен Ласкин - Вокруг дуэли
— К сожалению, должен Вас огорчить. Никаких бумаг у меня не осталось. Жена моего покойного брата Марка выбросила целый ящик со старыми документами и письмами, их больше не существует.
— Как, ни письма Пушкина, ни писем из России, ни, наконец, семейных портретов и фотографий, ничего этого не осталось?!
Я оторопело смотрел на Клода…»
Разговор профессора-физика и Дантеса на том не закончился, чуть дальше Владимир Михайлович снова попытался вернуться к желаемым документам.
«— Но писатель Ласкин, ваш корреспондент, писал, что часть архива у вас сохранилась. Из своего собрания Вы прислали ему копии пяти писем Идалии Полетики к супругам Дантесам и фотографию работы известного русского художника Петра Соколова.
— Да, это была красивая женщина. — Клод явно уходил от ответа».
Должен признаться, что после встречи Фридкина я получил из Парижа упрек — Клод просил не давать больше его координат. Вопрос был исчерпан.
И опять господин Случай предоставлял новый шанс на удачу! Я ехал во Францию, в Париж! Перечеркнутое и словно бы несуществующее вспыхнуло с удвоенной силой, я понимал: нужно встретиться с Клодом!
В аэропорт «Шарль де Голль» мы прилетели ночью, пронеслись сквозь заснувший Париж в Фонтенбло, а следующим вечером я после одиннадцати позвонил Клоду, нарушив негласные правила добропорядочных французов рано ложиться спать.
Я все еще жил ленинградским полуночным ритмом.
Супруга Клода с вежливым интересом расспросила о моем приезде, выяснила, где я остановлюсь в столице, и обрадовано заверила:
— «Принцесса Каролина», это совсем рядом! Клод непременно найдет вас!
Не стану перегружать рассказ подробностями собственных опасений, — портье при вселении передал мне карточку: господин Клод де Геккерн обещал быть в «Каролине» назавтра в восемь утра.
Чуть свет я уже расхаживал по улице. «Каролина» размещалась в ста метрах от Триумфальной арки, в центре Парижа. Мимо меня на роликах мчались школьники, спешили цветочницы на Елисейские поля, — город проснулся.
Рядом остановился старенький лимузин, распахнулась дверца, и оттуда, слегка пригнувшись, вышел высокий элегантный мужчина, седой, с короткой стрижкой и будто знакомый по многим давним портретам. Мужчина держал под мышкой зеленую папку.
«Он!» — понял я, мгновенно узнав сходные черты с печально известным пращуром.
Приехавший осмотрелся, шагнул ко мне:
— Мсье Симон?
— Мсье Клод! — на чистом французском ответил я, сразу исчерпав весь свой лингвистический запас.
В ресторанчике нас ждала переводчица. Что-то неправдоподобное чудилось в этой встрече: «Пушкин», «Натали», «Жорж», — время будто бы потекло вспять.
Я неотрывно глядел на зеленую папку. Что там?
Клод наконец распахнул альбом.
Страницы альбома были составлены из парных целлофановых пластин, между которыми легко просматривались пожелтевшие за полтора столетия письмена.
Почерки менялись. Французские тексты чередовались русскими.
— Наталья Ивановна, Александрина, Иван, Дмитрий…
И наконец, полудетский почерк! Раньше я никогда не встречал руки Натали.
Исчез гарсон, только что подливавший кофе, пропали голоса сидевших рядом, — как я был далек от всего сиюминутного, будничного.
Текст оказался на русском, и я мгновенно прочитал первое:
«Мы точно очень очень виноваты перед тобой, душа моя…»
Кольнуло, заставило похолодеть это «душа моя». Чему я радуюсь?! Зачем мы стремимся к правде?! Что кроме новых сплетен может принести такой пустяк?! Окончательно затоптать Натали, еще основательнее подтвердить близорукость Пушкина, непонимание женской души, — права, выходит, Берберова?!
Видимо, я побледнел. Мираж таял. Клод что-то говорил, переводчица кивала и улыбалась. Оказалось, Клод вечером обещал заехать за мной. Значит, я еще раз смогу рассмотреть письмо Пушкиной…
Теперь меня сопровождала Ирэна Менье, Ирина Владимировна Менье, приятельница Клода, жена известного пушкиниста Андре Менье, умершего несколько лет назад.
Ирина Владимировна была эмигранткой «первой волны», прекрасно писала по-русски, но в разговоре чувствовала себя неуверенно, а иногда и беспомощно.
Не могу не упомянуть о своем удивлении библиотекой Менье — мы ненадолго заезжали к ней, — прижизненные издания Пушкина, полный «Современник», уникальные книги прошлого века — все это стояло здесь, в парижской квартире.
Кстати, Ирина Владимировна не оставила любимого дела мужа; она работала в группе Ефима Григорьевича Эткинда, готовили первое на французском полное собрание сочинений поэта.
После любезных церемоний я пересел за отдельный стол, и Клод снова положил желанную папку. Я вооружился лупой, но… даже русский, слегка выцветший текст целиком не давался. Я не мог с ходу прочитать некоторых слов почти в каждой фразе. Смысл письма искажался. Сказывалось волнение, ограниченность времени, в моем распоряжении все-таки были минуты…
— Не огорчайтесь, — утешала Менье. — Все равно вам потребуется фотокопия. Клод обещает выслать…
Прошло еще месяца полтора, и пухлое письмо из Парижа поступило на мой адрес.
Я разрезал конверт и с долгим удивлением разглядывал почерк — в моих руках было… письмо Александрины. Тех страничек, написанных Натальей Николаевной, в письме не оказалось.
Я был потрясен. Что это — оплошность или умысел?!
Нет, и это событие оказалось игрой Случая.
Новое письмо, пришедшее через неделю, дышало самоиронией, листочки Натали, как выяснилось, остались случайно неотправленными, лежали еще неделю в газетах на письменном столе Клода. Я чувствовал себя счастливым!
Письмо было датировано 3 октября 1838 года, кончались два года траура по Пушкину, время, достаточное для осознания прошлого.
Теперь я прочитал письмо с ходу, без особых трудностей; дома, как известно, помогают и стены.[1]
Конечно, я не сразу оценил до конца значение полученного документа и скорее почувствовал, чем понял удивительную важность и немалый смысл присланных строк. Письмо собственным подтекстом было обращено к Пушкину, к его памяти.
Мне предстоял новый этап, — в книге И. Ободовской и М. Дементьева «После смерти Пушкина» были опубликованы несколько писем Екатерины, найденных в архиве Гончаровых. Отсутствие ответа Натальи Николаевны не давало авторам понять многое в отношениях сестер.
Начав несколько лет назад с Идалии Полетики, я чувствовал, что история не завершена, открывались «странности» в семействе Строгановых…
