Семен Гудзенко - Завещание мужества

Был мороз.
   Не измеришь по Цельсию.
Плюнь — замерзнет.
   Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки
   совсем незрячие —
ни зеленых,
   ни красных огней.
Были щи ледяные.
   Горячие
были схватки
   за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожженное, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.
Вот и мне:
   не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
   можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
   и умирает друг.
И значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
   идет охота.
Ракету просит
   небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
   и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
   не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
   А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
   я кровь чужую.

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
   в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
   обожженных звезд.

…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
   и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
   и тыла,
ревущая,
   как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Всю ночь по ледяному насту,
по черным полыньям реки
шли за сапером коренастым
обозы,
   танки
     и полки.
Их вел на запад
   по просекам
простой, спокойный человек.
Прищурившись, смотрел на снег
и мины находил под снегом.
Он шел всю ночь.
   Вставал из лога
рассвет в пороховом дыму.
Настанет мир —
   на всех дорогах
поставят памятник ему.

Я не хотел опять о травах,
но так всегда —
   когда живу в Москве,
я на неделю получаю право
писать стихи
   о ветре и траве.
Ведь я в апреле снова прозеваю
цветенье яблонь,
   появленье трав.
………. ………..
Я опоздал к последнему трамваю,
бродить Москвой придется до утра.
Случайно
   в палисаднике на Бронной
увидел пятнышко травы,
   и мне
его руками захотелось тронуть,
как мальчику винтовку на стене.

Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
   однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
   и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
   и подал соседу.

Ты знаешь,
   есть заповедь на войне:
дождаться разведку
   и вместе обедать.
— Ну, как там ребята?..
   Придут ли назад?.. —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошел он.
   Сержанту подал автомат.
— Сережа убит…
   В голову…
     Сразу… —

И если ты
   на фронте дружил,
поймешь эту правду:
   я ждал, что войдет он,
такой,
   как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулеметною лентой обмотан.
Я ждал его утром.
   Шумела пурга.
Он должен прийти.
   Я сварил концентраты.

Но где-то
   в глубоких
     смоленских снегах
замерзшее тело
   армейского брата.

Ты знаешь,
   есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
   Говорили по кругу —
и все об одном,
   ничего о себе.
Только о мести,
   о мести
     за друга.

К рассвету точки засекут,
а днем начнется наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
   что может сделать он
и тол
   (пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
   и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
   с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
   И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,
отражена его улыбка.

Так
   в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
   дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
   раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
   в снегах простыл —
среди запутанных лыжней
мою
   всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
   от стужи он продрог
или
   от пота он промок.
Мы нашу дружбу
   берегли,
как пехотинцы берегут
метр
   окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
   и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
   кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну, что скажу?
   Ведь на войне
я в первый раз
   побрил усы.
И, видно,
   жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
   чем мне.
Час
   дал на сборы
     капитан.
Не малый срок,
   не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
   что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить —
пусть даже врозь,
   пусть не дружить.
Ну,
   хорошо,
     пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
   с кем-нибудь пути,
и хлеб,
   и дружбу
     на двоих.
И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
приполз я на КП
   к рассвету.
В землянке
   рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он
   всю ночь
     в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он
   из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
   из всех наград
избрал одну —
   любовь солдата!

Он не вернулся.
   Мне в живых
считаться,
   Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
   с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
   окровавленной земли,
когда его в боях берут.