Иван Сытин - Жизни для книги
Он подсказывает группе молодых, передовых офицеров план создания военной энциклопедии. Несмотря на то что издание это военным министерством было встречено враждебно, он затрачивает на него свыше миллиона рублей.
В течение ряда лет вынашивал издатель план создания общества «Школа и знание» со своими образцовыми школами, с новыми, более совершенными учебниками, с новыми методами и программами преподавания. С этим планом он обращался к «вершителям судеб» дореволюционной России Победоносцеву, Витте и даже к самому царю. Но в верхах он наталкивался на непреодолимые преграды — на скрытое или явное злобное нежелание что-либо делать для просвещения народа.
В рассказе об аудиенции у царя искренне и откровенно передаются «старомужицкое» чувство автора, его преклонение перед трехсотлетней монаршей властью и туманные надежды, что именно она еще способна разрешить его планы о народном просвещении… Но, когда в ответ он слышит безвольные и бездушные отговорки, он теряет часть своей «старой души».
Хотя борьба Сытина с дворянско-чиновничьим самовластием за право деятельности происходила в рамках легальности, его неоднократно предавали суду. Всероссийский душитель мысли мракобес К. П. Победоносцев считал его «подстрекателем», сеятелем еретических учений Толстого и в беседе о создании «Школы и знания» заявил, что церковь и народ не нуждаются ни в каком печатном слове, пусть народ слушает только то, что в церкви читается на непонятном ему древнеславянском языке, больше он ничего не должен знать!! Это было откровенным признанием: «…чтоб зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь!»
И сатрапы строя поджигателей культуры в 1905 году по-звериному отомстили Сытину действительно сумасшедшим и нелепым поджогом лучшей части книгоиздательского предприятия.
К 1915–1916 годам издательство Сытина достигло вершины своей деятельности. По отчетам Русского отдела Всемирной лейпцигской выставки, «Товарищество И. Д. Сытина» уже в 1914 году давало стране свыше 25 % всей книжной продукции России.
И. Д. Сытин не был ни революционером, ни реформатором, он был энтузиастом-книжником, безгранично преданным своему делу. Он понимал, что это дело может успешно идти только в сотрудничестве с передовыми общественными силами, с прогрессивной интеллигенцией, учеными, учителями, с объединяемым им коллективом разнообразных специалистов-рабочих. Это был предприниматель, у которого любовь к книге и ее распространению брала верх над интересами буржуа.
Высоко ценил Сытин людей, делавших книгу. О своих рабочих он говорил: «Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий! Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок. Но техническая подготовка, за отсутствием школы, недостаточна и слаба. Но и при этом я беру на себя смелость утверждать, что это замечательные умельцы».
Социалистическую революцию Сытин встретил с твердой верой в то, что установленная ею Советская власть обеспечит делу его жизни — книге более совершенные условия развития и влияния на самые широкие массы народа.
Его волновало лишь одно: найдет ли он применение своему труду в новом общественном книгоиздательстве. И свыше пяти лет Сытин честно работал в советском издательском деле. Около двух лет он был уполномоченным бывшей своей типографии, деятельно помогал восстанавливать ее, выполнял ряд важных поручений Наркомпроса, ВСНХ, ездил за границу для переговоров о бумажных концессиях, о заказах бумаги, для устройства художественной выставки (в США), был консультантом Госиздата РСФСР и управлял небольшими типографиями.
Но физические силы иссякали… Сытину было уже 75 лет. Советское правительство назначило ему персональную пенсию и закрепило за ним площадь в доме на улице Горького (бывш. Тверская).
В течение последующих почти десяти лет многие работники книжного дела, в том числе и пишущий эти строки, сохраняли с И. Д. Сытиным дружескую связь и многому учились у него, выполняя завет великого Ильича — осваивать все достижения старой культуры, чтобы успешно строить коммунизм.
Н. Накоряков
Страницы пережитого
Иван Дмитриевич Сытин
В лавке у П. Н. Шарапова
родился в 1851 году в селе Гнездникове Костромской губернии, Солигаличского уезда.
Родитель — из крестьян, как лучший ученик, был взят из начальной школы в город для подготовки в волостные писаря и всю жизнь был в округе образцовым старшим писарем. Умный и способный, он страшно тяготился невыносимым однообразием своей работы, канцелярщиной волостного правления и полной невозможностью применить свои недюжинные силы. В семье я был старший сын. Кроме меня были еще две сестры и младший брат.
Родители, постоянно нуждаясь в самом необходимом, мало обращали внимания на нас. Мы были предоставлены самим себе и изнывали от безделья и скуки. Как волостной писарь, отец не занимался сельским хозяйством, и, помню, с какой мучительной завистью я смотрел на своих сверстников — ребятишек, которые запрягали лошадь, помогали своим отцам в поле или веселой гурьбой ездили в ночное. Ничего этого у нас не было: дети писаря сидели по углам, унылые, тоскующие и мучились своей праздностью и одиночеством в трудовой крестьянской среде.
— Не дворяне и не крестьяне, а писарята.
Учился я в сельской начальной школе при волостном правлении. Учебниками были славянская азбука, часовник, псалтырь и начальная арифметика. Школа была одноклассная, в преподавании — полная безалаберность. Учеников пороли, ставили в угол на колени или же на горох, нередко давали и подзатыльники. Учитель появлялся в класс иногда в пьяном виде. А в результате всего этого — полная распущенность учеников ц пренебрежение к урокам. Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к учению и книге — так опротивела за три года зубрежка наизусть. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов, в голове не осталось.
В период моего учения с отцом начались припадки меланхолии. Для семьи это было тяжкое время: были прожиты не только последние сбережения, но даже и одежда. Лечить больного было нечем и не у кого. Он был предоставлен самому себе: уходил из дома, скитался, ночевал где попало и недели проводил вне семьи. Эта своеобразная свобода на время совершенно излечивала его. Проходили тоска, скука, ненормальность, и он являлся домой свежим, умным, спокойным человеком.
А в семье в это время все развалилось. Вставали мучительные вопросы, что будет дальше, как и чем жить. Поездки к угодникам и знахаркам еще больше усиливали лишения, мы со страхом смотрели на будущее. О детях думать было некогда.
