Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру
Здесь ваша келья. Можете отдыхать. Между прочим, я ее больше люблю, чем свою. Потому что здесь нет рояля! (Напевает басом). «И в келий святой душою отдыхали»… Откуда это? Это же Пимен в Чудовом монастыре!
Нет, отдыхать я вам не дам. Пойдете на прогулку!
Нарисую маршрут — он рассчитан ровно на четыре часа. У вас шаг быстрый? Значит, часа на три с половиной. И раньше не возвращайтесь! Мне надо кое-что поучить. Только Брамс мог такое написать — так неудобно.
А у Шумана в «Фантазии»? Эти скачки… Как какое-то проклятье!
Я знаю, как их буду играть — надо зажмуриться! Хотите пари: девять раз сыграю со светом и смажу, а в темноте у меня получится?
Быстро спускается вниз. Набрасывается на «скачки» второй части — и играет безупречно чисто. Даже быстрей, чем на знаменитой записи. От радости громко хлопает крышкой.
Вот видите, «вслепую» — и с первого раза! Да, но вы же не поверите, что играл «вслепую»?
Финал «Венского карнавала» совсем не проще[3] — очень трудный! Там все происходит возле кабинета известного венского доктора. К нему толпы жаждущих — со своими неврозами, сновидениями. Каждый рассказывает свою историю, но сам доктор не показывается. Конечно, все в масках, все на фоне карнавала!
Такая же пестрота в первой части. И мой папа, который прожил в Вене около двадцати лет. И мой венский дебют в 62-м — совершенно провальный. Знаете, с чего я начал концерт? С «Венского карнавала»! Но все личное спрятано, потому что и тут — маски! Похоже на второй акт «Летучей мыши». Маски, а значит — обман! Все не те, за кого себя выдают.
В средних частях — рисунки Эгона Шилле[4]. У нас совсем не знают этого художника. Это настоящая Вена начала века. Совсем не такая, как у Климта или Кокошки.
Романс — карнавал глазами ребенка[5]. Это маленький шедевр Шилле. Сидит сгорбленный, поджав под себя ножки. Широко открытые глаза… и стариковские руки.
Скерцо — карнавал обнаженных! Шилле был большой мастер по этой части. Это самое дно Вены, намного интересней, чем памятник Штраусу или Пратер. Я вижу их угловатый, нелепый танец.
Интермеццо — утонченный Подсолнух[6]. Извините за нескромность, напоминает меня в молодости. Крылья еще опущены и совсем тоненькие ножки. Шилле тyт интересно развивает Ван Гога.
Конечно, это моя Вена, а не Вена Шумана. Как бы все времена вместе.
Последнюю пьесу из «Пестрых листков» тоже воспринимаю очень лично. Если помните, там такое цыганское приплясывание: трьям-трьям! На грани безумия… А во мне ведь есть — и цыганское тоже. Все время веду цыганскую жизнь — с одного места на другое. Чего только не намешано! Преобладает русское и немецкое. Но еще и польское, и шведское, и татарское. Меня это мучит.
Извините, я задержал вас с прогулкой. (Напевает тему «Прогулки» из «Картинок с выставки»). Ну, вот, опять Мусоргский!
Желаю вам встретить на дороге Качалова или Прокофьева! Они тут неподалеку…
Как. только я вышел из дома, зазвучала та же дикая вариация, и левая рука также исступленно начала бить по басам. Птицы запели, когда я уже довольно порядочно отошел от дома.
II. Дух протеста
Вечером зажегся абажур. Нина Львовна и Святослав Теофилович ели суп молча. Вино, как и обещано, было французское.
— Почему все молчат? Суп вкусный, насыщенный. Надо его громко хвалить: хочу добавки! хочу добавки!
И несколько раз постучал ложкой.
— Супа больше нет.
— Уже нет? Значит, и добавки нет? Тогда будем готовить новую порцию. Вы знаете рецепт супа?
— Нужно много-много лука…
— Ниночка, что еще есть в холодильнике? Вот так всегда, французское вино будем заедать гречневой кашей!
Вот если б мы были в Москве, сыграли сейчас в игру. Позвали бы Таню и Тутика[7]. После ужина — игра в самый раз. Я назвал ее «Путь музыканта». Надо вас к ней подготовить.
Каждому участнику выдается по тридцать фасолин — это деньги, ими надо расплачиваться. Кидаешь кубик. Выпасть должна только «шестерка». Это значит, что ты родился, точнее, ты — найден. Анна Ивановна Трояновская[8] сделала замечательные рисунки. Рядом с «шестеркой» изображен подкидыш. Он дождался своей судьбы, и она поведет его по опасному, извилистому пути.
Сразу — «ошибки воспитания». Тебя порют. Вас в детстве пороли? Нет? Меня тоже… Я как-то все время ускользал. А вот ребенка из «Gradus ad Parnassum» довели воспитанием. Я этой вещи из Дебюсси не играю, и вообще избегаю таких слезливых, сентиментальных пьес. Хотя «Gradus ad Parnassum» очень уважаю. Помню, как Генрих Густавович проходил ее в классе[9] с кем-то из учениц. У нее Дебюсси совершенно не шел. Тогда Нейгауз заставлял ее в конце пьесы рыдать: «Ну, громче, еще громче!.. Тогда все получится». И, кажется, даже дергал за волосы. Конечно, не больно.
И «Детские сцены» Шумана, и «Детский альбом» Петра Ильича — восхитительные. Но я неловко себя чувствую даже когда их слушаю. У меня сразу перед глазами лицо девочки с короткими ножками и бантиком. Глупее не придумаешь. Она сидит за роялем страшно испуганная. Ей кажется, что сейчас ее будут бить… это такая обложка к книжке Лурье «Рояль в детской». Ее сделал художник Митурич[10]. Папа ее для меня купил… А я не притронулся.
Мне было лет шесть-семь, не больше. В Одессе никто моим воспитанием заниматься не думал.
Когда папа узнал, что я читаю «Пеллеаса и Мелизанду», «Вечера на хуторе близ Диканьки», он решил меня повоспитывать. Достал Ветхий Завет и медленно, вкладывая в меня каждое слово, прочитал притчу об Аврааме и Исааке. Тут я почему-то не выдержал и заплакал. Все стали меня утешать, особенно мама. Она даже сделала папе замечание, что мне такое читать еще рано. Папа как мог оправдывался: «Но Светик уже читал Метерлинка!»
Когда я успокоился, то сразу спросил папу: «Даже если тебя попросит Бог, ты сделаешь со мной это?»
Ветхий Завет очень опасный, я с тех пор… не боюсь его. Вот начал читать Расина, хочу прочитать всего — от корки до корки. Бергот у Пруста выше всего ставил «Гофолию» и «Федру».
Помните вторую часть «HAMMERKLAVIER»[11], ее минорный эпизод? Это Авраам ведет Исаака на гору. Даже нож над головой заносит…
А фуга? Строительство ковчега, что же еще?
Мое «строительство ковчега» Кокошка запечатлел. При этом постоянно тянулся к своей фляжке. А там — виски. Сам отопьет, после вольет в меня — я только чуть голову запрокину, чтобы не останавливаться.
