Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой
Но именно с неожиданными изменениями во мне самом, о которых я только что сказал, произошло некое превращение. Мне стало ясно, что мое бытие и в первую очередь любовные переживания есть… просто проживание жизни. Нормальное, хорошее, здоровое. «Как у людей». А вот в те секунды – с уколом в сердце – случилось откровение: ведь есть другое! Где-то есть судьба – только моя. И лицо той девушки с лестницы с ее лучистым смеющимся взглядом – знак этой судьбы.
Вот же чудо света! Жил себе – и жил бы дальше, принимая и понимая свое существование как проходящее в порядке вещей, а может, даже и счастливое. И – нате вам! Вдруг приоткрывается что-то…
Я и теперь не могу выразить это «что-то». А уж тогда…
Мои труды и дни отнюдь не украсились. Я стал существовать в несколько изменившемся пространстве, менее интересном: померкла звездность девушек, бывших вокруг меня. Но… пробудился новый интерес ко всему предстоящему; от него, еще не существующего, иногда замирало сердце. Потому что в нем – есть и другое.
Именно так сердце замерло при минутном появлении «нашей внештатницы». Так же, как у той главной университетской лестницы. И было не важно, похожа или нет челябинская незнакомка на свердловскую. Главное – точное до микрона ощущение: это мое, и судьба, и красавица, и… ее судьба.
Тут же родился испуг: что есть я перед такой яркой, «шикарной» женщиной? Пройдет мимо – и не заметит. Запросто: как царственная фигура, как королева… Но несмотря на горечь и серьезность сомнений, все мое существо окатывала волна радости. Да, на самом деле есть другое, есть она, и есть доказательство, что это все есть, – ее реальное имя!
Тем временем моя производственная жизнь катилась своим чередом. Вот два ее эпизода – примерно так я пересказывал их в письмах родителям и ближайшим родственникам.
В понедельник – уже после рабочего дня – наш редактор вдруг страшно всполошился. Оказалось, в Челябинск прибыл некто Пушкин – какая-то шишка из ЦК, – ознакомился с нашей газетой и заметил, что уже больше года мы ни разу не написали об уплате членских взносов. С перепугу редактор не придумал ничего лучшего, чем соврать, будто у него лежит большая статья на эту тему и что в пятницу она будет опубликована. И превратить редакторскую ложь в истину было поручено именно мне – то есть в пожарном порядке написать такую статью. Весь следующий день я мотался на машине с одного конца города на другой (по объектам строительного треста) и собирал факты.
На следующий день я строчил статью, а у меня буквально из-под рук ее хватали и по листку тащили на машинку. И сразу же, не читая, заслали в типографию. Я и сам не знал, что в итоге получилось, поэтому подписался псевдонимом.
Я нашел эту статью через пятьдесят с лишним лет. Она называется «Дело не в рубле». Написана бойконько. И все бы ничего, если бы в ее основе лежала элементарная правдивость. Дело-то было именно в рубле! Недостача по взносам очень печалила финхозсектор ЦК. Но про это нельзя было говорить вслух.
Совсем другую историю напоминает еще одно письмо домой. Корреспонденция в газете называлась «Почему паспорта лежат в сейфе», в ней говорилось о незаконном удержании на производстве молодых людей против их воли. «Статья написана неважно, – самокритично признавался автор. – Знаменательна тем, что цензура потребовала снять ее из номера. Но редактор проявил твердость, чего я от него совсем не ожидал, и статья увидела свет. После этого в редакцию пришло письмо от директора «Заозёрного» совхоза в очень грубом тоне, где он бездоказательно пытался обвинять меня во лжи. Редактор очень резко ответил ему (вернее, он поручил мне написать ответ и почти без изменений подписал его)».
Между командировкой в Верхнеуральский район и днем выхода этой статьи, точнее, даже ее написания, прошло много времени. Непростительно много. Меня в очередной раз подвела изменчивость времени. Оно снова то ли замедлилось, то ли, наоборот, понеслось куда-то. В свое оправдание могу сказать одно – для этого была причина первостепенной важности.
А случилось вот что. Я прямо с вокзала пришел в родную редакцию (да, она уже стала такой – газетчики меня поймут), а там ходит (именно ходит), как по своему дому, «Галка, наша внештатница». Только она уже в штате – учетчик отдела писем. И по всей «квартире» – напомню, наша контора располагалась в нормальном типовом жилье – то и дело слышалось: «Галка, Галке, у Галки…» То есть она уже здесь, и она здесь – своя! Пока я в глубинке вникал в особенности характеров парней с МТС (машинно-тракторная станция) и каверзы партийно-хозяйственных бюрократов, в областном центре молодая учительница литературы решила раз и навсегда покончить со своей школьной профессией и начать новую жизнь – на сей раз в прессе.
Тут же я узнал информацию, которая до сих пор обходила меня. Оказывается, мою персону взяли на ставку, которую обещали ей, Галине. И теперь – ввиду отсутствия других вакансий – ей пришлось стать учетчицей писем.
Как в каком-то среднестатистическом спектакле. Она уже – едва ли не всеобщая любимица «народа». Мой предел мечтаний – как-то сблизиться с ней. А тут – ну прямо драматург Софронов! – обнаружившийся и все осложняющий бэкграунд наших приходов в коллектив. И главное: я от природы отнюдь не гусар во взаимоотношениях с женщинами.
Трудно сказать, какое реалистически правдивое разрешение могла бы иметь эта коллизия. Однако жизнь имеет привычку сплошь и рядом действовать по канонам расхожих пьес.
Был канун 1959 года. В один из последних декабрьских дней в редакции организовался предновогодний междусобойчик. Убей не помню, что там было. Но кончилось так: все разошлись, кроме меня и Гали. Она сказала:
– Пора домой. – И пошла к двери.
– Еще успеешь. – Указательным пальцем я зацепил ее мизинец, легко потянул ее к себе, радостно отметив, как свободно, беспрепятственно она поддается моему едва заметному, можно сказать, нежному усилию. Мы приблизились друг к другу до степени головокружения, и я поцеловал ее в один глаз, а потом в другой. Не знаю, что меня толкнуло именно к этому, как и к словам, которые я сказал:
– У тебя не только самые красивые глаза, но и самые вкусные.
Впоследствии она не раз вспоминала эту тираду, вспоминала явно с удовлетворением. А тогда с удивлением сверкнула своим феерическим взглядом и с коротким смешком сказала:
– Вот как легко меня остановить, одним пальчиком…
И ушла.
А я остался – потрясенно-недоумевающий. Потрясенный – оттого что нагромождение каких-то моих разрозненных, не очень осознанных поступков, туманных помышлений, нереальных предчувствий вдруг в одно мгновение стало само собой собираться во что-то целое и крайне значимое. Недоумевающий: а что это вообще было? Можно ли к этому всерьез относиться? Я не дока в образе действий женской натуры, пока что эти действия все время уводили меня из одного логического тупика в другой.
