Ирина Ободовская - Вокруг Пушкина
При чтении статьи Ахматовой особенно приходит на память один незавершенный замысел Пушкина, работать над которым он по странной случайности начал месяца три спустя после своей женитьбы — повесть или роман «Рославлев». Произведение это полемически обращено против только что появившегося одноименного романа Загоскина о войне 1812 года, написанного в духе насаждавшейся правительством так называемой «официальной народности». Своему ответному произведению Пушкин придал форму мемуаров подруги героини, совершающей в романе Загоскина тяжкий антипатриотический поступок (в то время как жених сражался с врагом, она вышла замуж за пленного французского офицера). В кратком предисловии «автор» мемуаров пишет: «Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь обратил внимание публики на происшествие забытое, разбудил чувства негодования, усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени».
Быть защитниками тени жены поэта — и не по принципу «высокой лжи», а из стремления к подлинной исторической правде — эту благородную, в существе своем глубоко пушкинскую задачу поставили перед собой авторы данной книги и во многом вполне доказательно решили ее.
На этот путь они стали еще до опубликования статьи Ахматовой, имея в виду прочно сложившуюся традицию осуждения Натальи Николаевны. Тем актуальнее оказывается такая защита после этой публикации.
9 сентября 1830 г. в своей затерянной, осажденной со всех сторон небывалой эпидемией холеры, окруженной кольцом карантинов, разоренной и оскудевшей родовой вотчине, Болдине — «селе Горюхине», оторванный от всего и от всех — литературы, друзей, невесты, поэт, с тревогой и надеждой заглядывая в ту новую жизнь, которая для него должна была наступить, удивительно прозорливо и точно писал:
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море,
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь.
Над вымыслом слезами обольюсь,
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Да, именно такими и оказались последние годы жизни Пушкина. Недоверие и притеснения властей, «отеческие» заботы самодержца, поставившего поэта под «дружеский» надзор главы высшей тайной полиции шефа жандармов Бенкендорфа, то и дело спускавшего на него своего цепного пса — Булгарина, цензурные стеснения; непонимание многими, в том числе даже близкими друзьями, новой пушкинской позиции по отношению к царю; грубые нападки, сменившие былые восторги, критиков, не способных достаточно оценить слишком далеко ушедшие вперед, обращенные в будущее, новые его великие создания, твердивших в период его наивысшей зрелости о полном упадке пушкинского дарования; катастрофически усиливавшиеся материальные затруднения; невозможность вольно отдаваться главному делу своей жизни — литературной работе — все это действительно превращало жизненную дорогу поэта в безысходно трудный — отягощенный горестями и унынием — путь. И все же не только страдания, но и наслаждения ведал он на своем пути.
Выпадала пора, когда поэт «упивался» гармонией — предавался вдохновенному творческому труду, «обливался» слезами умиления и восторга как над своими собственными художественными «вымыслами», так и над «созданьями искусств и вдохновенья» («Из Пиндемонти», 1836) — творениями других великих мастеров мировой художественной культуры. Исполнилась и еще одна заветная надежда поэта. Его печальный закат был озаренулыбкой любви - большого личного счастья, к которому он так давно и так настойчиво стремился.
Исходя из своих архивных разысканий, учитывая многочисленные новые материалы, найденные другими исследователями-пушкинистами после Щеголева, обильно черпая из такого драгоценного источника, как письма самого Пушкина, авторы настоящей книги сумели убедительно показать, что вносила это большое счастье в личную жизнь поэта именно его жена.
Но только этим защита ее не может ограничиться. В одном из стихотворений Пушкина начала 20-х годов встречается парадоксальное, на первый взгляд, а по существу глубоко диалектичное, словосочетание: «погибельное счастье». И, несмотря на все, только что сказанное, погибельным оказалось счастье и самого поэта: озаренный прощальной улыбкой любви, закат последних месяцев его жизни окрасился в кроваво-красные цвета.
Чем же это объясняется? Кто же повинен в том, что произошло и привело к трагической гибели поэта? Эти и подобные вопросы, естественно, стали глубоко волновать умы его современников; продолжают они волновать нас и сейчас.
От первых откликов на смерть поэта и до совсем недавно появившейся в печати статьи Ахматовой вина во всем этом, как правило, возлагалась на жену поэта. Авторы книги и здесь уверенно идут против течения. Продолжая в духе пропагандируемых ими новых представлений о личности Натальи Николаевны и семейном быте супругов — защиту тени, они решительно снимают с нее какую-либо вину. В этом есть своя логика. Но диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений. Это относится и к данному случаю. Утверждение о невиновности жены поэта не только совпадает с его предсмертным заветом, но в основном, как и далее постараюсь показать (и это, понятно, самое существенное), гораздо ближе к исторической правде, чем версии обвинителей. Но подымать всю сложнейшую и запутаннейшую тему о дуэли и смерти поэта, требующую особого исследования, они не ставили своей задачей. Поэтому, в отличие почти от всего остального, что имеется в их книге и убедительно ими обосновано, данное утверждение, в сущности, только декларируется. А между тем, чтобы этот вопрос получил свое доказательное решение и защита тени могла считаться полностью осуществленной, необходимо сделать то, что до сих пор в полной мере еще не сделано,— осмыслить события, связанные с дуэлью и смертью поэта, не только в узких рамках драматической семейной ситуации, а в той, гораздо более широкой, конкретно-исторической обстановке, в которой эта ситуация сложилась, развилась и привела к роковому концу. А для этого придется начать издалека, обратиться к самым истокам пушкинского «погибельного счастья».
