Александр Кукаркин - Чарли Чаплин
Вскоре нищета и тяжелая болезнь сломили бывшую артистку Ханну Чаплин. После отправки ее в больницу дети бродяжничали. Они питались отбросами, которые подбирали в канавах возле рынка, и спали под открытым небом на скамейках в парке. Спустя несколько месяцев их отправили в Хэнуэллский приют, куда свозили из лондонских предместий беспризорных детей. Сидней вскоре отправился искать счастья на чужбине. Чарли же оставался в приюте полтора года, пока мать не вышла из больницы. Снова началось полуголодное существование в очередной каморке на мансарде.
Как и для многих обитателей лондонских трущоб, первой школой для маленького Чарли была улица. Торговые кварталы, пестревшие вывесками магазинов, опознавательными знаками парикмахерских и шарами мелких ломбардов; фабрики и бойни; рынки, пропитанные всеми запахами земли и моря; огромные доки вдоль главной лондонской артерии — Темзы, с широкими пристанями и длинными, похожими на тюрьмы складами, неприбранными пространствами пустошей, — все это с раннего утра и до вечера кипело простой и вместе с тем сложной жизнью. «Уродливые контуры берегов реки портили пейзаж. Половина моего детства, — вспоминал Чаплин, — прошла среди шлака и мусора этих закопченных пустырей».
Какое разнообразие лиц, характеров, профессий можно было встретить в городе! Степенные лавочники и тщедушные клерки щеголяли в узких и длиннополых сюртуках. Они тонули в массе ремесленников, докеров, фабричных рабочих, облаченных в кургузые и поношенные пиджачки. Головы многих украшали маленькие котелки с чуть изогнутыми полями. Заметно выделялись приезжие — широкоплечие крестьяне в пестрых плисовых штанах, бродячие музыканты с испитыми лицами, горластые старьевщики, забияки кучера, маляры, стекольщики. Бездомных бродяг и нищих легко было опознать по фантастическим лохмотьям. Мало чем отличались от них безработные: на одном — пиджак, прорванный на локтях и надетый прямо на голое тело, на другом — какая-нибудь заплатанная женская кофта. В поисках работы они давно уже приучили себя вежливо улыбаться, но теперь многие из них порастеряли эти улыбки — приходилось действовать вовсю плечами и кулаками, чтобы первым пробиться сквозь толпу к редкому нанимателю. Время от времени эти люди, измученные хронической безработицей, объединялись в колонны манифестантов. В их невеселых и заунывных песнях отражались переносимые ими обиды, лишения и страдания, а в чертах сумрачных лиц и в сосредоточенных взглядах — нарастающее чувство протеста. Процессии безработных, как и стачки работающих, учащались, а в одном из районов Ист-энда рабочие завоевали большинство в местном самоуправлении — впервые в истории Англии!
Жизнь лондонской улицы была многообразна и поучительна. Маленький Чарли не мог, конечно, многого понять из того, что происходило вокруг него, однако быт, нравы, типы и характеры людей его детства остались в памяти навсегда и так или иначе частично воплотились в созданных им кинокартинах.
Как признавался сам Чаплин, наблюдавшиеся им на лондонских улицах сцены предопределили характер его будущих фильмов, соединявших трагическое с комическим. Ибо разыгрывались там отнюдь не только драмы и той же самой улице Чаплин был обязан в немалой степени также раннему развитию в нем чувства юмора.
Это чувство составляет одну из замечательных черт английского национального характера. Особые мастера на меткое и острое слово — кокни, коренные лондонцы из «низов». Даже жестокость жизни оказалась не в состоянии вытравить у английского простолюдина любовь к шутке, она лишь окрасила ее легкой грустью. На протяжении веков у кокни сложился свой лексикон, проще говоря, жаргон, обновляемый и обогащаемый каждым поколением. У них свои любимые словечки, поговорки и выражения, которые, кроме пролетарских окраин Лондона, нигде в мире больше не услышишь. Среди бойких и сметливых кокни в свою очередь выделялись уличные торговцы — профессия вынудила их стать неутомимыми остряками. Расставив на панели лотки и жаровни, они использовали весь запас шуток, лишь бы привлечь внимание покупателей. Их юмор бывал часто грубоват, но всегда доходчив и богат выдумкой. Современники сохранили нам образцы наиболее эксцентричной рекламы тех времен. Вот один из них:
— Не верьте мне, господа! Большего обманщика вы не встретите во всем свете! Этот порок у меня с детства. Каждый раз, когда я забывал соврать, мать награждала меня пощечиной, а отец угощал пинком. Не слушайте меня— все равно я вас надую, а лучше посмотрите на мой товар. Он очень дешев, потому что я беру его для продажи в долг, а долгов никогда не плачу, такая уж у меня привычка…
По одному этому монологу понятно, что эксцентричность была у лондонцев в почете. И, наверное, не случайно в начале нашего века известный философ и писатель Джордж Сантаяна поставил эту черту в ряду других, определяющих английский национальный характер: Англия — это «край индивидуализма, эксцентричности, ереси, юмора и причуд».
По вечерам, когда редкие газовые фонари вступали в неравную борьбу с мраком, шутка и смех перебирались с улицы в «паблик хаузы» (сокращенно— пабы) — пивные и дешевые кафе, — но особенно они расцветали в многочисленных мюзик-холлах. Программа английского мюзик-холла тех лет отличалась от современных эстрадных концертов значительно большим уклоном в цирковое искусство: наряду с исполнителями скетчей, танцорами, певцами, музыкантами, мимами там процветали комики-эксцентрики, фокусники, имитаторы, жонглеры, акробаты, клоуны, иллюзионисты, даже дрессировщики животных.
В 90-х и 900-х годах смех — правда, смех особого рода — зазвучал и в театре, отдававшем еще дань модному в викторианской Англии сентиментализму. Даже так называемый Народный театр, посещавшийся рабочими и их семьями, матросами и солдатами, охотнее всего ставил «чувствительные» пьески, в которых добрые и хорошие всегда обретали счастье, а дурные и злые наказывались. Заступницей униженных и оскорбленных на сцене нередко выступала церковь. Ханжество и мещанский застой, царившие в театре, нарушил Бернард Шоу, который в первых же своих пьесах сумел перенести на сцену богатство английского народного юмора. Сатирические драмы Шоу разоблачали пороки буржуазии, показывали ее истинное лицо, высмеивали тупость и самодовольство мещанства.
Наметившиеся сдвиги в театре в той или иной мере повлияли на различные виды эстрадного зрелища. Наряду с безобидной шуткой в мюзик-холлах нет-нет да и звучал едкий парадокс; большую остроту приобретало жало сатиры, направленной против нравов и морали, которые господствовали в обществе.
