Анатолий Житнухин - Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки
Если у кого-то съестные припасы — картошка, квашеная капуста, огурцы — заканчивались, то соседи обязательно приходили на выручку. Теперь такие отношения между людьми редко где встретишь. Утратили мы их, особенно после того, как начали бездумно перекраивать Россию по чужим лекалам. Куда делась та человеческая спайка, которая помогла в войну выстоять, преодолеть голод, холод, неимоверные лишения и одолеть казавшиеся непобедимыми фашистские орды?
Когда начались налёты немецких бомбардировщиков на Москву, было, конечно, страшно, но со страхами этими приходилось справляться: перед знакомыми и друзьями трусом не покажешься, прилипнет дурная «слава» — вовек не отмоешься.
Не случайно по Москве ходила поговорка: «В Марьиной Роще люди проще». В большинстве своём это были семьи рабочих, по каким-то причинам не подлежащих эвакуации. Практически всё население в военные годы, кроме тех, кто воевал на фронте, оставалось в своих домах. Если бы, не дай бог, немцы вступили в Москву, здесь все бы взялись за оружие и сделали всё возможное и невозможное, чтобы вышибить врага.
Как мы уже упоминали, район был деревянный, сухой. Поэтому во время бомбёжки нельзя было проворонить хотя бы один дом — от него бы и соседние строения занялись с треском. Другое дело, бомбы здесь падали редко — очевидно потому, что ни военных, ни промышленных, ни правительственных объектов в Марьиной Роще не было, и немцы это, конечно, знали.
Тем не менее во всех семнадцати марьинорощинских проездах были сооружены бомбоубежища. Эти сооружения были довольно примитивными. Выкапывалась землянка — большая, с опорами и прочими инженерными атрибутами, которая сверху накрывалась брёвнами и засыпалась землёй. Вот, пожалуй, и всё. Такое укрытие, конечно, прямого попадания бомбы не выдержит, но от взрывной волны и осколков защитит.
Когда рядом, на крыше 605-й школы, расположенной на Шереметьевской улице, начинала истошно выть сирена, установленная там ещё летом сорок первого года, народ поспешно тянулся в убежища — кто с книжкой, кто с узелком продуктов, кто с рукоделием. Сидели там до отбоя. Сигнал отбоя — всё та же сирена, от звука которой пробегал мороз по коже.
…До последних дней жизни звук сирены, если его доводилось слышать, вызывал у Шебаршина памятное с детства чувство тревоги. Как, наверное, и у многих других людей, познавших войну…
Редко, но случались в войну и радости. Только не было в них полноты, поскольку были они неотделимы от жившего в людях ощущения горечи и тревоги. Леонид Владимирович часто вспоминал один из зимних вечеров 1942 года. Жили Шебаршины на втором этаже, и в квартире помимо них располагалось ещё две семьи. Как-то во входную дверь постучали. Было уже очень поздно, и никому не хотелось спускаться по скрипучей и покосившейся от времени лестнице и выходить в промёрзлый коридор, в который через все щели прорывался ледяной ветер.
Стук внизу повторился, кто-то из жильцов квартиры спустился и, лязгнув старым железным засовом, открыл дверь. На крыльце, присыпанном снегом, стоял усталый человек в плохонькой солдатской шинели. Это был отец Лёни — похудевший, с ввалившимися щеками. Его отпустили домой на сутки из госпиталя — перед выпиской и отправкой на фронт.
Это было большим счастьем, удачей для фронтовика — хотя бы на один день оказаться дома! Заохала, всплеснув руками, бабушка Евдокия Петровна, а Прасковья Михайловна от радости чуть в обморок не упала. Бабушка Дуня тоже светилась от счастья: слава богу, не похоронка!
Похоронки… Шебаршин считал, что голод и холод в войну — не самое страшное. Страшнее всего были эти извещения с фронта о гибели близких. «Только один наш маленький дом, — вспоминает он, — потерял на войне пятерых молодых ребят, и двое вернулись калеками. Мой дядя, Владимир Уваров, был ранен зимой 1941 года под Наро-Фоминском и вскоре умер. Простудился и умер дед Иван Кузьмич, умерла сестра отца тётя Люба, погиб на фронте её муж».
И всё-таки Шебаршиным повезло: Владимир Иванович, закончивший войну в Венгрии, вернулся домой с орденом Красной Звезды и медалями.
…А в ту памятную короткую встречу отцу приготовили горячей воды. Он помылся, фыркая над большим алюминиевым тазом, надел хранившееся в комоде старое чистое бельё. Пришли соседи, долго расспрашивали: как там? Допоздна просидели за скудной трапезой. А на следующий день отец ушёл — задерживаться было нельзя…
В сорок втором году в 14-м проезде построили газоубежище. Видимо, от немцев ожидали и газовых атак. Но к этой поре гитлеровцы уже отказались от налётов на Москву.
Некоторое время газоубежище стояло пустым, никак не использовалось, а потом из него решили сделать овощехранилище, бо́льшую часть которого занимала картошка. Хранили её там, естественно, не в мешках, а россыпью. Россыпью обычно и привозили. Вот тогда-то у мальчишек из 14-го проезда наступал праздник. У всякого картофельного потока обязательно была утечка: то в одном месте на землю шлёпалась пара картофелин, то в другом, и эта картошка становилась добычей мальчишек.
Все ребята из 14-го проезда были готовы в любую секунду выскочить из дома на звук автомобильного мотора. Он-то обычно и извещал, что привезли картошку и сейчас её будут разгружать. Тут-то в предчувствии трофеев и высыпала ребятня, многие, самые сообразительные, даже с заранее приготовленными самодельными мешками.
Грузчики ругались, иногда давали кому-нибудь из удальцов тумака, но случалось это очень редко: марьинорощинские ребята были намного проворнее грузчиков.
Добыча, которая выпадала на долю Лёньки с Гошкой, стала в их семьях на некоторое время едва ли не постоянным подспорьем. Правда, взрослые встречали юных «героев» молча, зато бабушки потихоньку хвалили и называли кормильцами. Конечно, бабушки явно преувеличивали заслуги внуков, но всё равно слышать такие слова было приятно.
Бабушки старались обязательно угостить внуков чем-нибудь вкусным. А что такое «вкусное» в годы войны? Это та же картофелина, только испечённая в печи (настоящие кирпичные печки были тогда далеко не во всех домах) и посыпанная крупной солью. Ещё вкуснее картошка была, когда её запекали в золе. А если к этому — да ещё горбушка ржаного хлеба, посыпанная солью!..
Марьина Роща отличалась от других окраинных районов Москвы нравами своих обитателей. Те, кто утверждает, что здесь было скопище притонов, «малин» и «хаз», в которых жили разные уголовные элементы, глубоко ошибаются — в этом отношении Марьина Роща ничем особенным не выделялась, хотя и жила зачастую по своим неписаным законам. Но это ни в коем случае не следует связывать с той особой популярностью, которую район якобы имел в преступном мире. Низкопробное «блатное творчество», которое на все лады рифмует слова «роща» и «тёща» и почему-то называется у нас сегодня шансоном, так же, как и всевозможные сплетни и домыслы, не является серьёзным свидетельством. В Марьиной Роще действительно жили несколько преступных «авторитетов», но они в основном следили за установленными в криминальных кругах порядками, соблюдением главного правила: в своём районе — не красть и не дебоширить. Но вот чтобы там лютовала какая-нибудь «Чёрная кошка» и открыто разгуливали гопстопники — такого марьинорощинцы не знали.
