Анатолий Медников - Берлинская тетрадь
Он воевал вместе с погибшим героем почти два года в одном танке и любил командира, как брата. Несмотря на погоны старшего сержанта, два ордена Красной Звезды на гимнастерке, этот волжанин, с худой мальчишеской шеей, веснушками, рассыпанными по лицу, и нахмуренными белесыми бровями, выглядел юношей, с еще угловатыми и резкими движениями.
- Обидно помирать герою в четырех шагах от победы! - сказал он наконец, впервые обращаясь ко мне.
- Да, конечно.
В этот момент нас незримыми нитями связывала и глубокая печаль и то состояние невольного возбуждения, которое охватывает всякого солдата, подъезжающего к линии фронта.
Синичкин поднял на меня глаза. Немного выражало это мое сочувственное "конечно", но, должно быть, танкисту была сейчас важнее всего искренность моей интонации, человеческая теплота. По-моему, он оценил мое внимание к его сердечной боли.
- Скоро пересечем границу Германии, - сказал он.
Я молча кивнул.
- А там снова войной запахнет!
С минуту мы помолчали.
- А какой был человек наш командир! - снова вздохнул танкист.
- Да, я слышал - хороший.
- Замечательный! Верно говорят про танкистов: "Эти люди долго не живут, но мир на них стоит вечно!"
- Хорошо говорят.
- Вот именно!
И опять наступила пауза, Синичкин словно бы давал мне время получше запомнить его слова.
- Германия, Германия, чужая ты сторонка!
Мне казалось, что танкист все еще думал о смерти своего командира. Он думал о нем и о боях на немецкой земле, связывая и то и другое в одном воспоминании, как нам вспоминаются слова песни вместе с музыкой, неотделимые друг от друга.
И эта музыка звучала в его сердце так громко и, должно быть, так теснила его грудь, что Синичкин теперь уже молча ударил кулаком по краю брезента, свисавшего с верха шатра кузова...
А машина наша тем временем двигалась по земле Польши. Постепенно наступали сумерки. Приближалась Германия. Надо ли писать о том, что сознание уже одного этого держало нас, еще ни разу не пересекавших границы неметчины, в состоянии необычного и непередаваемого нервного напряжения.
Нам повезло. К первому километру немецкой земли машина танкистов подъехала еще засветло. Я никогда не забуду этой минуты.
"Студебеккер" подъехал к обычной развилке дороги, расходящейся на две стороны. Слева виднелся реденький сосновый лесок, освещенный предзакатным солнцем. Высокие сосны словно бы плавали в желтовато-янтарном дыму.
Прижавшись к краю асфальтовой ленты, застыла у дороги колонна грузовиков. Шоферы в зимних, некогда белых, а сейчас уже серых полушубках, измазанных маслом и гарью, сгрудились у передней машины и что-то обсуждали.
У перекрестка на середине дороги стояла высокая девушка-регулировщица с погонами сержанта на новенькой, ладно пригнанной по фигуре шинели. Она взмахивала флажками.
В ней было что-то особенное. Может быть, та энергия и даже лихость, с какой она работала флажками, или уж очень явственно подчеркнутое в каждом жесте сознание своей ответственности и власти хозяйки военной дороги.
И то, как она резко поворачивалась всем туловищем на скрипящих каблуках, и то, как посматривала на шоферов, - все это должно было говорить тем, кто видел регулировщицу: "Смотри! Это не обычный дорожный перекресток, это граница Польши и Германии!"
И еще мне запомнился наш танк, стоящий чуть поодаль от дороги. Что-то сломалось в моторе, и сейчас танк на ходу ремонтировали. Из-под лобовой его части торчали ноги в кирзовых грязных солдатских сапогах. Сам же танкист лежал на разостланном брезенте, тело его изогнулось в напряжении, и кирзовые сапоги почти касались белой черты, проведенной через асфальт. - черты границы.
Такое можно было увидеть только тогда и только там, на этом перекрестке. Солдатские сапоги, касавшиеся границы, как бы символически попирая ее, пожалуй, красноречивее всех слов говорили о том великом свершении, которое обозначалось двумя словами: "Мы в Германии!"
Но все это я разглядел и запомнил позже. В первую минуту, признаться, еще не зная, что мы выехали к границе, я взглянул на перекресток и не заметил в нем ничего особенного.
- Она! - сказал мне Синичкин и толкнул в бок, когда машина встала в хвост длинной очереди.
И тут же танкист показал рукой на сосну, растущую за кюветом дороги. К сосне была прибита небольшая дощечка с надписью: "Германия".
Дощечку эту можно было бы и не заметить. Зато рядом висел еще один прибитый к столбу лист фанеры, крупными черными буквами на нем было выведено:
"Вот она, Германия!"
И еще один транспарант стоял у дороги:
"Товарищ! Ты въезжаешь в логово фашистского зверя".
Германия! Мы в Германии!
Трудно передать то чувство, с которым я прочитал эти плакаты на первой полоске немецкой земли! Как я ни готовился к встрече с границей, а все же почувствовал В тот момент, что от волнения у меня горло свело спазмой. И стало жарко в шинели.
Я распахнул ее.
Пользуясь остановкой, танкисты вылезли из кузова машины, чтобы немного размять ноги. Они разглядывали местность и, мне казалось, смотрели больше не на самую дорогу, машины, ремонтируемый танк, а на лесок, подбежавший к обочине, похожий на ваш смоленский или подмосковный.
Мы все тогда на этом перекрестке искали вокруг какие-то яркие приметы чужой стороны и, не находя их, удивлялись, что и лес и дорога - все такое обычное.
- Так, значит, вот она? - спросил я танкиста.
- Да, Германия! - кивнул Синичкин.
Бывает, что человек скуп на слова и в большом горе, и в большой радости, и когда чувства скудны; и когда они переполняют душу.
Не знаю, как другие. Что говорили они друзьям, попутчикам в эту первую минуту, увидев себя на немецкой земле. Но мы... Мы больше молчали.
Прошло минут пять, не больше. "Пробка", образовавшаяся на перекрестке, благодаря энергичным действиям регулировщицы быстро рассосалась, Можно было двигаться дальше, и мы снова влезли под шатер кузова нашего "студебеккера".
Поплыла назад потемневшая лента дороги, отодвинулся реденький лесок и сам перекресток готов был исчезнуть из виду, когда Синичкин привстал на скамейке. Он бросил последний взгляд на границу и махнул рукой в сторону еле видневшейся полоски польской земли, принявшей прах командира танка.
- Максим, прощай! - сказал он. - Вечная память!
Он еще долго не садился на скамейку и все стоял у трясущегося заднего борта машины, крепко уцепившись рукой за край брезента.
Так мы въехали в Германию. В эту минуту мне все представлялось необычным и полным глубокого значения. И эта машина, где лежал гроб героя, и его похороны в Познани, и стремительная езда к границе, и перекресток с сердитой и плавно машущей флажками регулировщицей, и сумерки над лесом, и танк у черты границы...
