Иван Дроздов - Разведенные мосты
— Ольга меня умиляет: болота, болота! Она всех перепачкала в своих болотах. Надо же себе выбрать такую профессию: на всю жизнь залезть в болота! Ну, ладно — залезла в них и сиди, как лягушка. Изредка квакнула — и опять сиди. Так нет же, она о них трезвонит на всех углах.
Я пытался возражать:
— Ольга Леопольдовна показывала нам слайды и фильм о болотах, нам было очень интересно. В болотах кипит богатая жизнь: там птицы, бабочки, квакают лягушки, плавают и ползают миллионы тварей.
— Вот именно! Квакают лягушки, ползают твари. Тьфу, гадость!..
— Для кого-то гадость, а она находит там много красоты и романтики. Всё интересное она ловит в объектив фотоаппарата, кинокамеры — у неё большая коллекция слайдов и фильмов. Она умеет видеть то, что не замечают другие. Крупным планом представит вам глаза тритончика, усики водяного жука. Нет, её болота — это не те трясины, о которых вы говорите. Её болота одухотворены, они играют важную роль в природном круговороте.
— Вы, я вижу, заразились этой химерой. Что до меня, то я и слышать не хочу её поэтические фантазии. И этих… университетских говорунов я не люблю. Они всё время будто стоят на кафедре и читают лекции. Словоговорение — их профессия. Я служитель искусства, много лет работала ассистентом режиссёра. На сцене человек живёт, там его характер, драма его жизни, его судьба. Если ты настоящий режиссер, ты должен всё это видеть. Все мои шефы были настоящие режиссёры: Костецкий, Мангерошвили, Брайман. Они русского человека видели насквозь. Наша стихия: много дела и мало слов. А от Ольги я устаю. Как это вы с ней дружите? Говорят, она бывает у вас на даче. Господи, это же сплошные разговоры! И всё об одном: университетская жизнь. Кто кого оклеветал, кто кому подставил ножку. Я приду к ней на час и ухожу с больной головой. Нет-нет, говорунов не люблю. И вам не советую с ними сближаться. Они весь отпуск отравят. Вам нужно посмотреть на лес, на небо — помолчать, подумать, а они говорят.
Пытаюсь ей возразить, но она диалога не предполагает, её стихия — монолог. Она хоть и осуждает говорунов, но сама не умолкает и на минуту.
— Вы, наверное, знаете: мы с Ольгой подруги. И дружим с детских лет. Наши дома напротив, мы выросли на одной улице. Ещё младенцами смотрим в окна и видим друг друга. Она из богатых и важных, выросла у трёх теток. Мама умерла, а тётки остались. Одна из них Софья Владимировна выскочила за академика Грум-Гржимайло, — ну, того, у которого все деды были академики. Эта тётка жила в высотном доме на Котельнической набережной. Может, знаете? Была балерина. Там на неё и клюнул лысый академик. Недавно он умер, она тоже умерла. Квартиру кому-то отдали, а мебель и посуду, и всякие ковры перенесла к себе Ольга. У неё и без того вся квартира забита дубовой старинной мебелью, а тут ещё и этот хлам. Так вот: тётя Соня до семидесяти лет ходила на высоких каблучках. На дворе мороз под тридцать, а она — на шпильках; стучит по тротуару, словно гвозди забивает. А?.. Как вам это нравится?.. Старушка красит ногти и губы. Зачем?.. Вот вы мужчина, вам нужны эти старые куклы с крашеными губами?.. А я из военных. Мой отец был офицером, а мамочка дочь ювелира. Её дед в Зарядье в лавке торговал брошками. Читали Леонова?.. Он тоже родился в Зарядье. Много писал о старой Москве. Я люблю читать Леонова, хотя, по совести, сказать, не люблю литераторов. Они, по-моему, ещё хуже этих… университетских. Врут много. У них в книжках правды на копейку, а наврут с целый короб. Но Леонов хоть и врёт, но забавно. Писатели как смехачи вроде Райкина и Винокура: видишь, что врёт, и банален, и пошловат, а подчас и совсем грязный — а ты смеёшься. Все смеются, и ты смеёшься. Я, грешным делом, люблю посмеяться.
Едва договорив фразу, она срывается с места и бежит к какой-нибудь стайке отдыхающих. И я уже знаю: она побудет там две-три минуты и снова ко мне вернётся, и снова начнёт высмеивать учёных.
Подошла ко мне и Ольга. Спросила:
— Вы давно вышли? Я думала, вы там, в номере, работаете. Честно говоря, работу бы уж и оставили. Вам отдыхать надо. Тут много интересных людей, есть и такие, кто читал ваши книги, я вас познакомлю.
Её тут же оговорила Регина:
— Ещё чего! Знакомить с этими… учёными сухарями. Да они заговорят. Я вас пять минут послушаю — у меня от вас голова болит.
И — ко мне:
— Не надо ни с кем знакомиться. Отравят вам отдых. Лучше от них подальше; вот как вы сегодня. Гуляете один — и на мир посмотреть можно, и шелест леса послушать; наконец, и подумать о житье-бытье никто не мешает.
Ольга ей не противоречила, а только её упрекнула:
— Ты знала, что Иван Владимирович здесь, а мне не сказала.
— Ах, Ольга! Да зачем тебе наше тихое спокойное общество? Мы с ним гуляем, две минуты говорим, а десять молчим. Успеваем рассмотреть и домики возле дороги, и как луна летит в облаках, а там в вашем обществе?.. Гвалт сплошной. Всяк говорит, срывается на крик и старается перекричать другого… Ну, я-то уж знаю эту вашу публику. У вас страсть говорения забила в душе всякие другие чувства. Если бы вашего брата к нам на сцену — из него мой последний режиссёр Припрыжкин соорудил бы таких типов… Но только вот беда: такие-то типы зрителей не интересуют. Они бы разбежались все из театра.
— Знаю я твоего Припрыжкина. Ходила на ваш спектакль. Уснула на второй же сцене.
Ольга не спорила с Региной, а говорила с ней мягко и с лёгким юмором. Видно было, она привыкла к постоянным критическим пассажам подруги и не позволяла себе раздражаться по их поводу. Не выработай она такой тактики, их союз давно бы распался. А он, этот союз, был им необходим. Они одиноки, жили рядом и в случае нужды помогали друг другу. Их дружба была скреплена не столько симпатией, сколько привычкой и сознанием невозможности потерять друг друга. Это был тот редкий случай, когда существа, абсолютно противоположные по взглядам и по всему складу психологии, были, тем не менее, так тесно скреплены, что ни у той, ни у другой даже мимолётно не являлась мысль жить розно. Так, наверное, сосуществуют живые организмы, например крокодилы и птички, склёвывающие у них во рту пищу, застрявшую в зубах.
Как один день пролетели две недели в прекрасном университетском доме отдыха. Совершенно новые и порой яркие впечатления ворвались в мою жизнь так неожиданно и прошлись горячим утюгом по мрачной пелене, окутавшей меня после смерти Надежды. Но вот я вернулся домой, открыл дверь квартиры, и моя новая мрачная действительность вновь пахнула на меня со всех углов. Бродил по комнатам, заглянул в кухню, в ванную, и то ли после бескрайних лесных просторов и морозного воздуха, в океане которого я невесомо парил на лыжных прогулках и во время вечерних моционов, то ли от каждой вещи, напоминавшей мне Надежду, я почувствовал тесноту и тяжёлый дух. Сел за письменный стол, устремил взгляд в окно и думал: «Долго ли я ещё буду пребывать в состоянии уныния, в той бескрылости и удручающей пустоте, когда тебе ничего не хочется и ты ничему не рад?».
