Николай Реден - Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919
Отец получил приказ возглавить хирургическое отделение медицинской службы при Штабе сухопутных сил и покинул дом, как только была объявлена война. Отправились на войну и оба моих дяди. Один из них в звании полковника командовал саперной частью, другой в звании подполковника — автомобильным подразделением. Сестра Ирина вышла замуж в первую неделю войны, и мой шурин, служивший офицером резерва гвардейской инженерной части, ожидал отправки на фронт в ближайшее время. Уходили на войну отцы, сыновья, братья, друзья, слуги; перспектива остаться дома удручала.
Допризывники становились раздражительными и строптивыми — они боялись, что опоздают на войну. Многие парни моего возраста — подростки — убегали из дому и направлялись на фронт в надежде присоединиться к действующей армии. Общественная атмосфера была наэлектризована, и я не мог сдержать патриотического порыва: однажды утром вышел из дому, но вместо школы отправился на вокзал и сел в поезд. Выбрав кружной путь, я рассчитывал, что меня не догонят. Но рано утром следующего дня во время пересадки возле Риги на другой поезд я был задержан жандармами, которые узнали меня по приметам, полученным несколькими часами ранее.
Когда я не вернулся домой в урочное время, у матери возникли определенные подозрения. Узнав, что в тот день я не был в школе, она пошла за разъяснениями к моему лучшему другу, с которым я сидел в классе за одной партой. Он знал о моих планах и под давлением своих родителей и моей матери не выдержал и рассказал, куда я направился. Об этом телеграфировали отцу; кроме того, мать имела обнадеживающую беседу с главой секретной полиции. На все железнодорожные станции были сообщены приметы, и меня опознали без особых затруднений. Обращались со мной вежливо, но твердо. Через день я вернулся домой в сопровождении двухметрового жандарма, который с улыбкой до ушей передал меня матери.
Журили меня недолго, но пришлось пообещать матери, что больше в армию не сбегу. Взамен мать сняла свои возражения и разрешила мне подать заявление в императорский Морской корпус. Этот эпизод едва ли стоил бы упоминания, если бы не одно приятное воспоминание, связанное с ним.
Примерно через две недели, возвратившись из школы домой, я обнаружил в гостиной кавалерийского офицера, которого прежде никогда не видел. Чрезвычайно лестно было узнать, что офицер ждал именно меня, и уж совсем привело в восторг то, что он вручил мне крохотную икону и сказал:
— Ее императорское величество узнали о твоем недавнем э-э-э… приключении и милостиво поручили мне вручить тебе эту икону, а также передать на словах, что ее величество весьма рады, что твои планы не осуществились, и надеются, ты больше не будешь доставлять беспокойство родителям, которые делают все возможное на службе родине. В то же время ее величество понимают и ценят твою преданность стране.
Иконка служила веским контраргументом, когда позднее мне приходилось спорить с людьми, в моем присутствии утверждавшими о прогерманских симпатиях русской императрицы.
Неудачная попытка попасть в армию временно приостановила осуществление моих планов, но не охладила энтузиазма. Это было и невозможно, потому что на каждом шагу все напоминало о происходящих великих событиях. О них красноречиво напоминали пустые места за семейным столом, строевые занятия новобранцев на улицах, прибытие первых раненых с фронта, первые беженцы-поляки, длинные вереницы лошадей и автомобилей, реквизированных армейскими службами. Самое большое впечатление производило единодушное стремление людей внести свой вклад в общее дело.
Случались отдельные проявления недовольства, но на начальном этапе войны они были весьма редки. Как и повсюду, в России тоже встречались ничтожные люди, не способные подняться над соображениями личной выгоды и готовые злоупотреблять патриотическим рвением соотечественников. Попадались и другие — те, что имели самые благие намерения, но располагали таким скудным интеллектуальным и эмоциональным багажом, что совершали не сообразные ни с чем поступки. Были и попросту смутьяны. Они использовали сложную обстановку для удовлетворения своего инстинкта разрушения. В первые дни войны одним из шокирующих проявлений вандализма стало разорение посольства Германии.
Сам вид этого здания, казалось, возбуждал в толпе дикие страсти. Никто будто и не замечал, что рядом находятся десятки других, подобных этому. Посольство располагалось в одном из благоустроенных районов Петербурга. Оно представляло собой современное здание, сложенное из массивных гранитных плит. В нем было множество окон, забранных решетками, и, подобно многим образцам соответствующего архитектурного стиля, оно выглядело рациональным и лишенным какого-либо своеобразия. Единственный всплеск архитектурной фантазии состоял в двух скульптурах нагих германских воинов на конях высотой 10 футов. Водруженные на крыше над парадным входом, эти статуи уныло торчали на фоне холодного петербургского неба, глядя на гостеприимные окна гостиницы «Астория», возвышавшейся на противоположной стороне площади.
Здание посольства ничего не добавляло к архитектурному облику города и не отнимало от него. Однако распаленная толпа, глядевшая на серые стены здания с глухой яростью, считала по-другому. Мальчишки и взрослые потрясали кулаками и говорили, что в этом месте помещался секретный арсенал и что решетки на окнах свидетельствуют о злонамеренных замыслах обитателей. Женщины, никогда прежде не отличавшиеся строгостью нравов, энергично доказывали, что публичная демонстрация обнаженных мужских фигур наносит преднамеренное и сознательное оскорбление России.
В конце концов подобные страсти достигли точки кипения, и однажды утром толпа атаковала здание. Усилия полиции остановить людей носили формальный характер, возможно, еще и потому, что считалось неудобным противодействовать рвению патриотов, пусть и излишнему, или потому, что сами полицейские чувствовали нечто подобное. Смутьяны ворвались внутрь здания, обшарили каждый угол, поломали мебель, разорвали занавеси и, наконец, взобрались на крышу, и оттуда обе обнаженные статуи были низвергнуты вниз, на мостовую, под пение и улюлюканье. А внизу другая часть наэлектризованной толпы подхватила их, протащила на расстояние двух кварталов и сбросила в ближайший канал.
На следующий день проходя по месту бесчинств, я остановился, чтобы понаблюдать за тем, как водолазы с помощью пожарных, снабженных крюками и лестницами, пытались выловить статуи из воды. На улицах теснились возбужденные, торжествующие массы людей. Каждый раз, когда каменная голова показывалась над водной поверхностью, толпа оттесняла пожарных, и статуя вновь уходила под воду.
