Максим Коробейников - Подробности войны
- Позовите ко мне Антонова! - крикнул он. Связные не знали Антонова, поэтому он с раздражением пояснил:
- Ну этого, студента из седьмой роты...
Студента из седьмой роты, оказывается, знали.
Антонов вскоре подбежал. Конечно же, это был он, наш Алексей Антонов, я его сразу признал. Маленький, нескладный, кривоногий и широкоплечий, он энергично сбросил с ремня винтовку, стукнул прикладом о носок ботинка и стал в ожидании. Я обрадовался, но не подал вида. Хотелось подшутить.
- Вот, студент, дела какие, - заговорил комбат, - лейтенант Гаврилов заболел. Придется тебе ротой командовать - средних командиров не хватает. Так вот, слушай задачу: твой участок - отмеряй по сто метров справа и слева от шоссе и окапывайся. Имей в виду: дорогу надо оседлать насмерть. Возможно, пойдут танки. А у нас, как видишь, нет таких средств, чтобы их остановить. Ты их пропускай, а пехоту бей нещадно. Понял?
- Понял.
- За правый фланг не беспокойся. Немцы туда не полезут. Там болото и лес, куда к черту! А слева от тебя - вот он, Перелазов, - комбат указал на меня, - с ним связь держи крепкую.
Антонов повернулся ко мне и дернулся.
- Ефим! - выкрикнул он. - Я тебя не узнал! Мы заключили друг друга в объятия.
- Земляки, что ли? - спросил комбат.
- В одном институте учились, - ответил я.
- Во, молодцы! - изумленно воскликнул комбат и сразу решительно и твердо распорядился: - Ну по местам, ребята. Окопаетесь, тогда будет время поговорить. Да и вообще, война не сегодня кончится. Успеете...
Антонов поспешно отошел от комбата, и вскоре над перелеском разносился его звонкий, по-детски чистый, требовательный и капризный голос:
- Седьмая рота, выходи строиться. Быстр-р-ро! Седьмая рота, строиться!
Я ушел к своим.
Всю ночь батальон окапывался. Мерзлый грунт не хотел поддаваться ни лопате, ни лому. Больше никакой механизации в батальоне не было. Самым трудным оказался асфальт на шоссе. Но все-таки к рассвету и через шоссе прошла траншея, и весь личный состав укрылся в земле. Тогда Антонов подбежал ко мне. Он снова бросился обниматься и спросил:
- Ты давно здесь?
- Второй день.
- Смотри, как повезло... Будем вместе. Я тоже недавно, в боях пока не участвовал.
Зная, как важно это для него, я спросил:
- Что Соня? Пишет?
- Одно письмо получил,
- Какие новости?
- Ничего особенного. Пишет, что рада моему письму, что желает мне добра.
Над его безответной любовью к Соне мы безобидно подтрунивали. Она училась с нами, мы считали ее очень модной, красивой и изящной.
На вечерах самодеятельности Антонов читал стихи о девушке, которую он любит. О том, что "глаза ее под дугами бровей, точно под крутыми берегами синие стоянки кораблей". О том, как "видел он, взволнованно дыша, что в непосредственной своей печали она была безумно хороша". Откровенно говоря, я плохо знал поэзию, поэтому не мог никогда понять, его это стихи или чужие. Но когда он выходил на сцену и мы видели большие синие глаза и слышали чуть хрипловатый взволнованный голос, зал замирал в восторге и ожидании. Украдкой при этом мы взглядывали на Соню. Она ж делала вид, что это ее не касается.
И в то утро, стоя в траншее, я хотел убедить Алексея Антонова, что коль скоро Соня ответила на его письмо, значит, она неравнодушна к нему, что когда мы вернемся с войны, то все будет хорошо, все наладится...
- Ты знаешь, - прервал он меня, - я вчера видел ее во сне. Уснул у костра. Вижу, будто мне жарко. Открываю глаза. Море. Песок. Рядом - она. Улыбается. Спрашиваю: "Ты что смеешься?" Она только головой так из стороны в сторону качает, улыбается и ничего не говорит. Смотрит и смеется. Я плачу, удержаться не могу. Проснулся, костер раздуло ветром, горит, к нам подбирается, а у меня все лицо в слезах.
- Так это же хороший сон! - говорю я.
Немцы как будто только и ждали, когда батальон зароется в землю, а мы с Алешей наговоримся. Они вышли из лесу и толпами пошли по шоссе, прямо навстречу окопавшейся седьмой роте. Алексей Антонов убежал к своим.
Вскоре открыла огонь немецкая артиллерия, установленная за перевалом. В расположении батальона ударил первый снаряд и вызвал скорее любопытство, чем страх. Бойцы обернулись в его сторону и увидели, как на землю, обратно, валится то, что было поднято взрывом с дороги, и сейчас вот сыпалось кусками, осколками и пылью.
Снарядом никого не задело. А немцы к тому времени развернулись, и теперь можно было разглядеть серый цвет одежды, зеленые каски, длинные противогазные коробки и автоматы, упертые не то в локоть, не то в живот.
Пули начали свистеть как по команде. Они даже не свистели, а вжикали, пробивали воздух, иные впивались в землю, отскакивали, иногда жужжали. Тогда они были слышны особенно ясно в общем море свистящих и тыкающихся пуль.
Все было пока что как-то странно и даже, казалось, несерьезно. Батальон замер - люди впервые видели немцев и слышали шум боя. Только комбат, мы знали, десятки раз попадал в такие переделки. Он один мог спокойно рассудить, что происходит.
Немцы, развернувшиеся за это время и на шоссе, и влево от него в длинную цепь, видели, конечно, полоску свежей земли, выброшенной ротами из отрытых за ночь траншей. Туда-то и направили весь свой огонь, шагая деловито, не спеша, уверенно, выполняя привычную и даже, казалось со стороны, веселую работу, успех которой, конечно, не вызывает сомнений.
Роты открыли огонь - для большинства бойцов первый боевой огонь в жизни, - увидели первого упавшего врага. Тогда немцы начали обтекать нас слева уже не так уверенно, как действовали прежде, а как-то нервно, поспешно припадая и пригибаясь к земле.
Мы услышали первый крик раненого:
- Помогите! Помогите, товарищи!
После этого пронзительного крика, который не зря называют душераздирающим, пули будто начали свистеть еще более неприятно.
Я заметил, как комбат перемахнул открытый участок и прыгнул в ячейку к Антонову. Оттуда до меня вскоре дошла его команда, переданная по цепи:
- Лейтенант Перелазов, в седьмую роту!
Я перешел по траншее вправо и столкнулся с комбатом. К нему же торопливо бежал и Антонов. Комбат остановился и шутливо спросил:
- Ну как дела, студенты? Страшно? Мы улыбнулись и ответили в один голос:
- Ничего!
- Постойте здесь, сейчас я вам кое-что скажу.
Антонов показался мне озабоченным. Видно, он устал, осунулся, щеки провалились, только глаза по-прежнему горели.
И мне вспомнилось двадцать второе июня сорок первого года.
Накануне войны в училище пришла телеграмма. Болела мать, и я получил кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам. Когда стало известно о войне, я побежал в институт и там попал на митинг. В актовом зале собрались студенты и преподаватели, стоя слушали они выступление по радио Молотова. Директор института объявил митинг открытым.
