Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна
«Была у нас магнолия, которая почти полностью закрывала одно из окон и в дневное время наполняла комнату золотисто-зеленым светом. Выглянув в другое окно, можно было увидеть лужайку, посреди которой, словно часовой, стояла высокая веллингтония. А справа — большой лесной темно-пунцовый бук.
О, Эйнсквик, Эйнсквик…»
Что представлял собой Эшфилд? Большой дом, удобный, но не роскошный, с великолепной лужайкой, простирающейся до небольшого лесочка. Дом для семьи. На фотографиях, пожелтевших от времени и утративших резкость, видно, что он постепенно гармонично разрастался. Частично двух-, частично трехэтажный, он имел несколько дымоходов, большие окна, доходившие на первом этаже до самой земли, и крыльцо, затененное вьющимися растениями. Оранжерея, где росли даже пальмы, в те времена была не чем иным, как душной теплицей. Имелась также отдельная небольшая теплица, «которую называли, уж не знаю почему, Кей-Кей» — в ней жила лошадка-качалка по имени Матильда и маленький расписной конек с тележкой, которого звали Трулав. О них Агата написала в своей последней книге «Врата судьбы», в которой она позволяет приемам детективной литературы уйти не прощаясь и свободно, как дух, перемещается в прошлое. Как и все ее последние произведения, эта книга была наговорена ею на диктофон;[7] голос Агаты в этом коротком отрывке кажется надтреснутым и дрожит от волнения при воспоминании. Она описывает Матильду как «одинокую и покинутую», с выпавшей гривой и оторванным ухом, но когда герой книги садится на нее, она начинает скакать резво, как в былые времена. «Она просто застоялась, правда?» — «Да, она просто застоялась».
За несколько лет до написания «Врат судьбы» Агата получила письмо от старой подруги по Торки. «Наши сады, твой и мой, были волшебными уголками… Как печально, что Бартон-роуд так изменилась и что на месте Эшфилда построены эти дома».[8] И тем не менее при всем его очаровании Эшфилд не шел ни в какое сравнение с домом, который Агата позднее обустроила для себя в Девоне. Белое георгианское совершенство Гринвея, словно светлый драгоценный камень сиявшего над рекой Дарт, было в реальности таким же волшебным, как та греза, которой стал для Агаты Эшфилд. И как бы ни любила Агата дом своего детства, она всегда смотрела за его пределы. «Больше всего на свете, — писала она в „Автобиографии“, — я хотела в один прекрасный день стать леди Агатой». Это подразумевало и не имеющее ничего общего со снобизмом желание иметь дом своей мечты, который маячил где-то на периферии ее воображения. «Нечто, чего ты желаешь так сильно, что даже точно не можешь себе представить», — написала она об этом идеальном доме в одном из последних своих романов, «Ночной тьме». «Это было для меня самым важным. Забавно, что дом может так много значить».
В романе «Хлеб великанов» маленький мальчик живет не в Эшфилде, он наследник Эбботе-Пьюиссант — усадьбы несказанной старинной красоты. В другом романе Вестмакотт, «Роза и тис», героиня, Изабелла, словно составляет единое целое со своим домом, замком Сент-Лу, «средневековым, суровым и аскетичным». Агата мечтала проникнуть в подобный мир и стать там своей. Гринвей в какой-то мере помог ей осуществить эту мечту, но не в смысле сходства с Изабеллой. Для этого она была слишком прочно привязана к среднему классу и слишком рассудительна. Тот же склад ума, который позволил ей придумать замок Сент-Лу, всегда оберегал ее от того, чтобы утратить связь с реальностью.
Без сомнения, ее внутренний мир не развивался бы столь свободно, родись она в другой семье. Быть может, он и вовсе не сформировался бы. Но Миллеры из Торки были отнюдь не так консервативны, как можно было предположить по внешним приметам, и семейная атмосфера, давая Агате ощущение абсолютной защищенности, в то же время позволяла существовать обособленно, что представляло собой идеальные условия для развития ее индивидуальности.
Агата Мэри Кларисса была младшей из троих детей в семье. Она родилась 15 сентября 1890 года, через одиннадцать лет после Маргарет (Мэдж) и через десять после брата, Луи Монтанта (Монти). Ее отец, Фредерик, был слишком джентльменом, чтобы вмешиваться во внутреннюю жизнь своих детей. Кларисса, их мать, чье любопытство было не в пример сильнее, инстинктивно проявляла мудрость, всегда зная, насколько глубоко можно обнаружить свой интерес. Клара — так ее называли — напоминала няню Вернона из «Хлеба великанов», с которой «он мог говорить о Пуделе, Белке, Дереве, о мистере Грине и сотне его детей. И вместо того чтобы сказать: „Что за странная игра!“ — няня Фрэнсис только спрашивала, были ли эти сто детей девочками или мальчиками…»
Клара была человеком незаурядным, а ее влияние на Агату — выражалось ли оно в невмешательстве или, напротив, во вмешательстве — было почти безграничным. Утонченная маленькая женщина с почти черными глазами умной птицы, она являлась центром эшфилдской вселенной, тем человеком, благодаря которому мир воображения становился и возможен, и безопасен. Вероятно, именно она была главной любовью в жизни Агаты.
Написанный через восемь лет после смерти Клары «Неоконченный портрет» есть реквием по этой любви, гимн безвозвратной утраты. Агата дает себе полную волю в этой книге. «О, мама, мама!..» — восклицает героиня в тоске по матери, которая всего лишь уехала за границу на отдых, но страдание восьмилетней Селии — это и страдание сорокалетней Агаты, по-прежнему тоскующей по ушедшей навсегда Кларе.
«По вечерам, после того как Сьюзен мыла Селию (героиня, чьим прототипом является Агата) в ванне, мама заходила в детскую, чтобы „подоткнуть одеяльце“ на ночь. Селия называла это „маминым подтыканием“ и старалась всю ночь спать в одном положении, чтобы „мамино подтыкание“ сохранилось до утра».
Клара понимала дочь почти без слов — разумеется, по мнению самой Агаты, которая вспоминает ее «испытующий, просвечивающий насквозь, внимательный взгляд». Это подтверждается историей, рассказанной и в «Неоконченном портрете», и в «Автобиографии». Эпизод имел место во Франции в 1896 году, где Агата провела некоторое время с родителями. Гид, желая сделать ей приятное, приколол живую бабочку к ее соломенной шляпе.
«Селия почувствовала себя несчастной. Она ощущала биение крылышек бабочки о свою шляпу. Бабочка ведь была живая — живая! — и насажена на булавку! Селии стало нехорошо. Крупные слезы покатились по ее щекам.
Наконец это заметил отец.
— Что случилось, крошка?
Селия затрясла головой. Рыдания усиливались… Как она могла сказать, что случилось? Это страшно обидело бы гида. Ведь он хотел доставить ей радость. Он поймал бабочку специально для нее и так гордился тем, что придумал приколоть ее девочке на шляпку. Как бы она посмела сказать, что ей это неприятно? А без этого никто ничего не поймет! На ветру крылышки бабочки затрепетали сильнее, чем прежде…
