Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора
По ТВ передают о фестивале памяти С. Михоэлса в Большом театре. Диктор без тени сомнения говорит о том, что актер был убит по личному распоряжению Сталина. Говорят о миллионах долларов, которые Михоэлс привез из Америки, и ни слова о том, какие контакты он там имел и подо что эти миллионы дали.
Вечером звонил Витя, двоюродный брат В.С., ныне житель Германии, кандидат наук. Он на побывке в Москве. Не о Крыме ли шла речь еще тогда? В Германии в качестве беженки у него сестра, тоже, кстати, доктор наук. Витя с его крепкими к науке мозгами никогда бы не поступил в мединститут, а Лена, ненавидящая специальность и больных, никогда бы не стала доктором наук, если бы не их отец дядя Сеня, выдающийся ученый, который никуда не хотел из России уезжать. И не при советской ли власти этот, правда, гениальный, местечковый еврей получил и свою науку, и свое образование? Кстати, его дети выехали из страны как преследуемые по еврейской линии. Витя сейчас служит парковым рабочим, обрезает сучья, собирает листву, копает ямы под посадку деревьев, но зато «весь день на свежем воздухе». Никакой гордости у бывших советских людей, одна лишь страсть к добротной немецкой колбасе. Но какое замечательное качество у немецких налогоплательщиков так терпеливо содержать людей, уже поменявших одну родину.
6 января, вторник.
Утром написал Ф. Легге письмо относительно Дней Литинститута в Марбурге и конференции «Учитель и ученики», посвященной Ломоносову и Вольфу. Последнюю я хотел бы посвятить памяти Е.Н. Лебедева, и никакая это не месть, не попытка воевать с мертвым и доказывать свою правоту, а последовательная линия. По-своему покойник был известен. Хотя, с моей точки зрения, и запятнал себя интригой, но по сути дела об этом досконально знаю только я, а у всех остальных осталась в памяти несправедливость, якобы допущенная по отношению к нему. Мне действительно не с кем доспорить, спорить с умершим не хочу, поэтому молчу и взываю к чувству справедливости по-другому. Разберемся на небесах.
С одиннадцати часов сидел на госэкзамене по итальянскому языку у переводчиков. Все осложнялось старым конфликтом «институт — студенту», «студент — институту». Внезапно у нас появилась возможность отправить четырех девиц на стажировку в Италию. Евгений Михайлович Солонович отобрал кандидатуры. Это — Черепейникова, Женя Титунова, с которой у меня и у Елены Алимовны Кешоковой был конфликт три года тому назад, Бобылева и Катя Степанцова. Стал на дыбы Сергей Петрович: Титунову мы исключали из института, а Степанцова отказалась под каким-то детским предлогом помогать во время приезда к нам в институт студентов-итальянцев. Можно представить, как парень накалился, если написал мне по этому поводу докладную на четырех страницах. Я разделяю его гнев, потому что тоже намыкался с этой вечной неблагодарностью студентов, их индивидуализмом, стремлением только взять, не желая ничего дать взамен. В этом смысле они почти все советские люди, которые привыкли к «нам положено». Их родителям было положено бесплатное образование, за которое платило государство, а уже их образование государство оплачивает лишь на 40 процентов, а остальное добывают такие «бездари» и бездушные «тупоумцы», как мы с Толкачевым. Нажим идет страшный. В результате этого решили все же Титунову простить, начинала она, что ни говори, ничего не соображающей девчонкой, я помню также ее мать, одетую бедно и плохо. Но на Степанцовой, которая считается «лучшей ученицей», мы оба зациклились. Поэтому во время экзамена витал дух сопротивления — доказать мне, что я душитель, невежда, взявшийся судить даже о степени знания итальянского языка. Но я простенько в переводах, в том числе и Степанцовой, сделанных во время экзамена, подчеркнул стилистические ошибки. В русском-то языке, надеюсь, все догадываются, что я кое-что понимаю.
В городских газетах появились язвительные заметки относительно постоянных отпусков Ельцина. «Московский комсомолец» даже подсчитал, что за полтора года после его избрания он не был на работе полгода. Его отсутствие, впрочем, как мне кажется, никому не мешает, мешает злонамеренность его присутствия.
7 января, среда.
Весь день читал монографию Тютюкина о Плеханове и журнал «Пушкин», который выпускает мой любимец Марат Гельман. Это чтение заинтересовало меня так, как когда-то интересовал до дрожи «Театр». Выписывать литературоведческие цитаты не стану, но одну политическую приведу. Ефим Островский «О несвоевременности мемуаров в России»: «Очевидно, подавляющее большинство политиков, участвовавших в перестройке России, изначально вовсе не были ни агентами Запада, ни агентами криминальных контрэлит. И ответ на вопрос о том, желали ли они сохранения и увеличения могущества России, однозначен: конечно, желали. Однако, выйдя в политической борьбе на передовые позиции, новые деятели перестройки встали перед драматическим выбором. Их профессионализация требовала источников средств, но законы страны не давали им возможности добывать средства законным образом. Ситуация осложнялась еще и тем, что сама связь между политикой и деньгами представлялась общественному сознанию и сознанию элит как «преступная», «незаконная».
Дальше идет довольно длинное рассуждение о старых и новых элитах. Мысль не новая. Когда пахнет деньгами и властью — сдают принципы. Интересно, по Е. Островскому, рассуждение новых: «криминальные элементы» советской системы станут добропорядочными гражданами в системе постсоветской; а те, кто был врагами Страны, когда она называлась СССР, вдруг превратятся в ее друзей, как только она начнет именоваться Россией. Этого не случилось. И не могло случиться».
Следует очень занятный, казалось бы, вывод:
«Я полагаю, что за воплощение в жизнь преступного сценария не ответственны ни «перестроечники», ни «антиперестроечные» политики. Ответственность за преступные, противозаконные последствия реформ ложится на тех, кто создал неполноценные парадигмы из тех и других.
За антиобщественный характер прошедшей перестройки ответственны те, кого можно назвать «концептуальной элитой», те, кого мы именуем «гуманитарными технологами» и к которым причисляем и себя». Конец, как говорится, цитате. А за ней я вижу целый сонм известных и для меня абсолютно конкретных журналистов, писателей, актеров, музыкантов, которые сотворили и обеспечили «выполнение» этой перестройки.
Умер Георгий Свиридов. Нам вместе в сентябре вручали медали к 850-летию Москвы. Среди присутствующих он был, конечно, самой знаменитой, обреченной на бессмертие персоной. Мне через несколько дней передал Володя Костров: «Свиридов на тебя обратил внимание и просил привезти тебя к нему домой». Я ответил, что с удовольствием поеду, но попозже. А вот теперь все это уже невозможно.
