Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына
Вот Солженицын развел руки в широком жесте, то ли благословляя, то ли приглашая к разговору. Его собеседники сидят неподвижно, сложив руки на коленях, — ну, прямо воскресная школа со строгим пастырем. Солнце играет огненно-золотистыми искорками на бутылках с испанским, австрийским и итальянским винами, но никто не пьет.
— Не пейте во время беседы, — предупредила хозяйка. — Александр Исаевич не выносит запаха алкоголя.
Никто не закурил сигарету или сигару.
— Не курите, — предостерегла хозяйка, — Александр Исаевич не может дышать в табачном дыму.
— Ради такого великого писателя можно пойти на любые жертвы. Или почти на любые.
Александр Исаевич улыбается. Какая милая русская улыбка!
— Ну, друзья, как поживаете? — спрашивает он.
Никто не ответил. Но Александр Исаевич и не ждал ответа. (Тогда я еще не знал, что его вообще никогда не интересуют ничьи ответы.)
— Быть эмигрантом тяжело, — продолжал Солженицын, — но отнюдь не безнадежно. Мы объединимся и будем действовать вместе. Вот увидите, когда я буду возвращаться в Москву, вы поедете в Прагу. А я в Москву вернусь! Обязательно вернусь! — резким гортанным выкриком произнес он.
Александр Исаевич откинулся в кресле и добавил уже заметно спокойнее грудным, хорошо повинующимся голосом:
— Я возвращусь. У меня теперь уже установлена связь с Москвой. И должен вам, дорогие друзья, сказать, что моя связь лучше, чем была у Ленина перед революцией, в 1917 году…
Тогда мне еще было невдомек, что Александр Исаевич Солженицын признает в своем духовном мире только «высший уровень». Если уж литература, то лучше, чем у Толстого, если политика, так продуманнее, организованнее и целеустремленнее, чем у Ленина. А если уж быть с кем-нибудь на «ты» в математике или физике, то это непременно сам Исаак Ньютон и знаменитый Альберт Эйнштейн.
Чувство напряженности в одно мгновение сменяется восторгом.
Здесь, напротив нас, сидит личность. Настоящая, сильная личность — таково первое впечатление.
Первое впечатление и первая встреча. Нет, первая уже была. А этой новой встречи я ждал долгих 11 лет. С 1963 года, когда в чехословацких книжных магазинах появилась сенсация — небольшая его книжечка под названием «Один день Ивана Денисовича». Человек, который сейчас сидел в квартире д‑ра Голуба, стал для меня олицетворением литературного мужества. Было время, когда я вместе со своими товарищами проводил ночи напролет в спорах о том, что же такое «Один день Ивана Денисовича» — большое литературное явление или нечто похожее на сочинение школьника? Я всегда с огромной энергией, достойной лучшего применения, сражался за автора и его книгу.
Солженицын!.. Его имя и его повесть означали для меня новые пути в развитии советской литературы.
Солженицын!.. В моих мыслях он всегда Политик и Писатель с большой буквы. Более того, тогда я думал: какое воплощение человеческого мужества и человеческих испытаний!
Солженицын!.. Это его письмо съезду советских писателей слышал я на съезде чехословацких писателей, которое ассоциировалось с началом политического кризиса в ЧССР.
Солженицын!.. Это начало моего пути в эмиграцию и (кто правильно понимает диалектику жизни, тот нисколько не удивится) начало пути возвращения на Родину. Но у меня не могло быть ни одной мрачной мысли в ту минуту, когда я первый раз взглянул в его искристо-голубые глаза… Я был им окончательно очарован.
Беседу с писателем обычно представляешь себе так: задаешь вопрос и получаешь компетентный ответ. Если с ним согласен — хорошо. Нет? Ничего страшного — взгляды проясняются в ходе разговора. Здесь же все было иначе…
Александр Исаевич Солженицын снова наклоняется вперед. Сначала он обхватывает руками колени, затем разводит руки в широком пророческом жесте. На щеках проступают чахоточные пятна, черты лица мгновенно обостряются, взор мутнеет, и кажется, что он не воспринимает ни лиц, ни предметов, а все его внимание обращено внутрь, поглощено созерцанием собственных нематериальных видений.
Александр Исаевич Солженицын излагает свое политическое кредо.
Поток туманных и путаных фраз нарушает тишину квартиры, обставленной в стиле модерн. Его речь трудно сразу понять, так как это смесь неологизмов, старинных оборотов и диалектных выражений.
Те из чешских эмигрантов, кто помоложе, кто учил русский язык в школе, лишь с трудом улавливают смысл слов, которые в напевном ритме слетают с его уст, обрамленных зарослями рыжих волос.
Д‑р Ярослав Кучера, который уже полгода тщетно бьется над переводом солженицынского романа «Архипелаг ГУЛаг», не выдерживает роли переводчика и спешит успокоить слушателей.
— Да вы поймете, поймете, — обещает он.
Значение отдельных слов в конце концов постигаешь. Но понять их смысл нелегко.
И вот Александр Исаевич формулирует свое кредо. Кратко оно звучит так: технический прогресс губителен, точно так же как губительна любая демократическая форма правления. Нужно возвратиться к богу, к естественным, патриархальным формам общественной жизни.
У слушателей сила очарования постепенно ослабевает. Вначале удивленные взгляды: «Правильно ли мы понимаем?»
— Да, правильно, каким бы невероятным этот символ веры ни казался.
Потом слышен скрип стульев, так как сидящие приходят в движение. Кое-кто даже совсем невежливо кашляет или, что еще менее вежливо, выходит покурить на кухню.
Солженицын не обращает на это внимания. Он полностью погружен в себя и все еще поглощен созерцанием своих видений.
Он обращается к судьбам своей родины.
— В России, — говорит он, — при царе была свобода. Ныне там царят угнетение, террор, страх. Но если бы большевики пали, тогда — о боже! — наступила бы анархия…
— Что делать, друзья? — задает он вопрос и сам же на него отвечает: — Россия должна возвратиться к своим старым границам. К границам времен Ивана Грозного. Отказаться от своей активности в Прибалтике и в бассейне Черного моря…
В ту минуту мне еще многое не было известно. Я тогда не подозревал, что Александр Исаевич цитировал пассаж из своего нашумевшего на Западе «Письма вождям Советского Союза» и что именно в этот день Рой Медведев, которого в среде советских диссидентов считают настоящим марксистом-ленинцем, написал Александру Исаевичу ответ, где назвал его политическую концепцию «наивными взглядами реакционного романтика и националиста».
У меня зародилось чувство разочарования, которое все росло.
И за этого человека я сражался, стремясь создать ему в глазах моих литературных друзей репутацию, как я был убежден, вполне заслуженную! Что общего между моей мечтой о новом, «лучшем», «реформированном» социализме, которую А. И. Солженицын должен был претворить в жизнь, и этой мистикой средних веков? Сознает ли Александр Солженицын, что не к месту он излагает свои политические идеи? Что нападает на демократию перед людьми, которые считают себя настоящими демократами?..
