М. Дубинский - Женщина в жизни великих и знаменитых людей
Анакреон и гетеры
Оглядывая мысленно длинную галерею поэтов, завещавших миру свои мечты и восторги, невольно останавливаешься на Анакреоне, этом древнейшем и пламеннейшем представителе науки страсти нежной, которую к тому же он довел до последнего слова. «В лице Анакреона, – говорить профессор Дублинского университета Дж. П. Магаффи, – мы видим утонченнейшего придворного, поклонника вина и любви, человека, исчерпавшего до дна все человеческие наслаждения и не знавшего никакого горя, кроме появления седин на его голове и пренебрежения статных юношей и красивых девушек к начинавшейся его старости. Он не вмешивался в политические дела, не давал серьезных наставлений по вопросам нравственности, стоял особняком от всех высших целей и стремлений его времени; он был по преимуществу „вольным певцом незанятого дня“, „любимым поэтом роскошного и чувственного двора“[3]. Резкие нападки на Артемона были, кажется, вызваны эротической ревностью; гимны к Дионису не имели религиозного характера, а просто являлись светскими произведениями. Это отсутствие серьезности проникало в самую глубь его натуры».[4] Вот на кого оказывала сильное влияние женщина. Вот поэт, творческая деятельность которого носит на себе яркий отпечаток огня, переполнявшего его сердце. Нет ни одного поэта во всемирной литературе, который довел бы до такой полноты и законченности культ женской красоты и сумел бы сохранить свое миросозерцание нетронутым до конца дней.
Славлю нежного Эрота:
Он сильнее всех богов;
Он царит в венце, сплетенном
Из бесчисленных цветов.
Смертных мощный укротитель,
Он самих богов властитель.[5]
Нечего говорить, что в своих стихотворениях он воспевает только гетер, господство которых особенно усилилось в царствование Пизистрата, захватившего власть в отсутствие сурового Солона и вместо строгих нравов насадившего Афины предметами искусства и легкими взглядами на жизнь. Называть имена женщин, которых любил Анакреон, бесполезно: их было много – во-первых, а во-вторых, он, может быть, вряд ли отличал одну гетеру от другой и во всяком случае мало печалился, если какая-либо из его возлюбленных не обращала на него внимания. Он сам указал на свое легкомысленное перепархивание от одной женщины к другой в грациозном полушуточном стихотворении, озаглавленном: «Любовницам»:
Все листья на деревьях
Ты верным счетом знаешь,
И на море широком
Все волны сосчитаешь –
Сочти ж моих любовниц!
В Афинах для начатка
Ты запиши мне двадцать
И полтора десятка.
Потом считай в Коринфе
По целым легионам:
Уступит вся Эллада
В красе коринфским женам
Теперь сочти в Лесбосе,
В Ионии, в Родосе,
И в Карии… пожалуй –
Две тысячи… немного…
Что скажешь? Отвечай же:
Далеко до итога!
Нисирским и канотским
Не свел еще я счета…
Да в Крите всеобильном,
По городам Эрота,
Где таинства уставил
Любви законодавец.
Сочти вдобавок к прежним,
Души моей красавиц.
Но как их сосчитаешь
Спрошу тебя заране –
За Кадиксом, за Индом
И в дальней Бактриане?[6]
Одну только «белокурую Эврипилу» Анакреон любил, по-видимому, глубоко, так как написал бранное стихотворение по адресу соперника, называя его бродягою и рассказывая, что прежде он носил дырявый плащ, истертую шапку и деревянные подвески, таскался с торговками и разгульными женщинами и позором добывал себе хлеб, а теперь он ездит в колеснице и носить золотые серьги и зонтик из слоновой кости[7]. Такая ругань в устах столь чистого эпикурейца, как Анакреон, несомненно свидетельствует о сильном чувстве.
Было бы, конечно, странно порицать Анакреона за жар души, растраченный в пустыне, или, что то же, за пылкую страсть к гетерам. Время было такое. Умный, красноречивый Пизистрат сумел уловить основную черту характера афинского народа и, увлечь его жизнью, свободной от стеснительных уз морально-политического кодекса, навязанного ему Солоном. Недаром последний так сильно негодовал, когда, вернувшись на родину, увидел, что все труды его напрасны, что от великолепного здания афинской гражданственности, выстроенного им искусной рукой, не осталось и камня на камне. Он мог излить горечь тоски своей в стихотворении «Бедствия афинян», в котором восклицал: «Афиняне, не приписывайте вашего бедствия богам: оно порождено вашим развратом! вы сами придали силу гнетущим вас рукам!»[8]. Этим отчасти объясняется также и развращенность нравов, заставлявшая даже наиболее светлых людей своего времени искать наслаждений в неестественных пороках, которые, впрочем, и пороками тогда не считались, так как создали целый контингент мужчин с женоподобными лицами, открыто торговавших своей красотою не хуже любой гетеры. Анакреон не был свободен от упрека в этом отношении, и можно смело сказать, что, если женщина играла в его жизни и поэзии огромную роль, то не менее огромную роль играли также и мужчины. Как и гетер, их было в то время очень много, и Анакреон увековечил их имена в своих стихотворениях, принадлежащих к перлам его вдохновения. Наиболее известные из них: Вафилл, Смердис, Клеобул, Симола. Читая песни знаменитого поэта, посвященные этим лицам, невольно удивляешься искренности чувства и нежности настроения, которое могло быть навеяно только глубокой привязанностью. Вот, например, маленькое стихотворение, озаглавленное: «Вафиллу».
Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,
Под густыми деревами,
Посмотри, как с нежных веток
Листья свесились кудрями.
Ключ журчит и убеждает
Насладиться мягким ложем.
Как такой приют прохладный
Миновать с тобой мы можем?[9]
Современники Анакреона не только не находили ничего возмутительного в песнопениях Анакреона, посвященных красавцу-мужчине, но поставили даже бронзовую статую Вафилла в храме Геры в Самосе…
Мы пройдем мимо этих безобразных сторон человеческого духа, объясняемых только своеобразными взглядами на жизнь, и если упомянули о них, то только потому, что корень их кроется в том же стремлении к идеальной красоте, воплощением которой являлась женщина. Вафилл или Клеобул уже не были мужчинами в глазах Анакреона Описывая их в своих грациозных стихотворениях, он делает то же самое, что делают всякие поэты при описании цариц своего сердца, т. е. тщательно рассказывает, какие у него глаза, шея, волосы, цвет лица, руки. И проявления чувства были те же. Страсть и нежность чередовались с ревностью или охлаждением. Особенно поучительно в этом смысла отношение Анакреона к фракийскому мальчику Смердису. Тиран Поликрат, рассказывает Штоль[10], получил его в подарок от фракийских греков и питал к нему большую привязанность. Анакреон также проникся к нему нежным чувством. И вот между поэтом и тираном завязалась тонкая, но серьезная борьба: один старался привлечь к себе мальчика прекрасными песнями, другой – подарками. Озлобленный и ревнивый Поликрат приказать остричь роскошные кудри мальчика и тем обезобразил его. И Анакреон пишет по этому поводу прочувствованные стихотворения, в которых выражает и сожаление, и грусть.
Повторяем, только одним влиянием времени можно объяснить эту странную аномалию, которую так метко истолковал один из лучших иностранных переводчиков Анакреона Денне-Барон, когда писал: «Но что сказать о пылкой привязанности поэта к красавцу Клеобулу, к нежному Мемсту, к юному Вафиллу, этому идеалу всех совершенств? Мы можем сказать вот что: одни только целомудренный музы, одни во всей Греции, покраснели и опустили покрывала, когда на Олимпе, за трапезою Зевса, юный виночерпий Ганимед сменил девственную Гебу»…[11]
Архилох и дочери Ликамба
Не один только Анакреон из древних поэтов подчинялся чарам любви и не на одного только его поэтическое творчество влияли женщины. Об Архилохе, например, этом ярком представителе элегии, распространившейся из Ионии по европейской Греции (жил в VII веке до Р. X.), народное предание рассказывает, что он влюбился в младшую дочь одного паросца Ликамба, который сначала дал было согласие на брак его дочери с поэтом, но потом взял свое обещание назад. По свидетельству Штолля[12], Архилох, по-видимому, страстно любил красивую девушку «с ароматными волосами, которая могла бы свести с ума любого старика». Когда он видел, как она играла миртовой веткою и свежей розою и кудри ее волнами рассыпались по плечам, тогда «любовь вполне овладевала им, так что он, полумертвый, чувствовал боль во всем теле». Когда же отец её, может быть вследствие бедности молодого человека, а может быть и вследствие его неприятного для многих образа мыслей, «нарушил великую клятву, данную за дружеским хлебом-солью», тогда оскорбленный поэт, «который ничего лучшего не мог сделать, как отплатить злом тому, кто с ним зло поступил», в страшном гневе начал в стихах своих осыпать Ликамба и его дочерей такими позорящими насмешками, что несчастные со стыда и отчаяния все повесились.
