Александр Широкорад - Адмиралы и корсары Екатерины Великой
Против них выступал клан князей Чарторыских[4]. Этот многочисленный клан в Польше стали называть Фамилией еще в 20— 30-х гг. XVIII века. Чарторыские, по польской версии, происходили от сына великого князя Ольгерда Любарта, а по русской – от другого сына Ольгерда черниговского князя Константина. Прозвище свое они получили от имения Чарторыск на реке Стырь на Волыни. Первые пять поколений Чарторыских были православными, но князь Юрий Иванович, по одним данным, в 1622 г., а по другим – в 1638 г., перешел в католичество.
Чарторыские предлагали осуществить ряд реформ в Польше, причем главной из них должен был стать переход всей полноты власти к Фамилии. Они утверждали, что новым королем должен быть только Пяст. Утверждение это было сплошной демагогией. Законные потомки королевской династии Пястов вымерли несколько столетий назад, а те же члены Фамилии никакого отношения к Пястам не имели. Однако в Петербурге делали вид, что не разбираются в польской генеалогии, и называли Пястом любого лояльного к России магната. Между прочим, и матушка Екатерина II по женской линии происходила от Пястов. Ее дальний предок германский князь Бернхард III был женат на Юдите, дочери краковского князя Мешко III Старого, умершего в 1202 г.
К Чарторыским примкнул и Станислав Понятовский (1676–1762) – воевода Мазовецкий и каштелян Краковский.
Стась Понятовский, как и подавляющее большинство польских магнатов, не имел ни моральных принципов, ни политических убеждений, а действовал исключительно по соображениям собственной выгоды. Ради корысти он в начале века примкнул к королю Лещинскому и даже участвовал в Полтавском сражении, естественно, на стороне шведов. Затем Понятовский бежал вместе со шведским королем в Турцию, где они оба подстрекали султана к войне с Россией. Убедившись, что дело Лещинского проиграно, Понятовский поехал мириться с королем Августом II.
Последующей удачной карьере хорошо способствовала женитьба Станислава Понятовского на дочери Казимира Чарторыского – литовского подканцлера и каштеляна Виленского. Сразу после смерти короля Августа II Стась попытался было пролезть в короли. По сему поводу русский посол в Варшаве Левенвольде отписал в Петербург: «…избрание королем Станислава Понятовского опаснее для России, чем избрание Лещинского».
Вскоре Понятовский сообразил, что королем ему не бывать, но удержаться от активной политической игры не смог, да и в придачу «поставил не на ту лошадь». В итоге Понятовский оказался в осажденном русскими Данциге вместе со своим давним приятелем Лещинским.
После утверждения Августа III на престоле Станислав Понятовский примкнул к «русской партии», возглавляемой Фамилией. В 1732 г. у Станислава Понятовского родился сын, также названный Станиславом. Станислав Младший, будучи наполовину Понятовским, а наполовину Чарторыским, быстро делал карьеру и еще подростком получил чин «литовского стольника».
Большую часть времени Станислав Младший проводил не в Польше, а в столице Саксонии Дрездене при дворе короля Августа III. Там юный плейбой приглянулся сэру Генбюри Вильямсу – английскому послу при саксонском дворе. В 1755 г. Вильямса назначают английским послом в Петербурге, и он берет с собой двадцатитрехлетнего Станислава.
Вот как польский историк Казимир Валишевский характеризует новую звезду, появившуюся на петербургском небосклоне: «У него было приятное лицо… он был gentilhomme в полном смысле этого слова, как его понимали в то время: образование его было разностороннее, привычки утонченные, воспитание космополитическое, с тонким налетом философии… Он олицетворял собой ту умственную культуру и светский лоск, к которым она [Екатерина II. – А.Ш.] одно время пристрастилась, благодаря чтению Вольтера и мадам де Севинье. Он путешествовал и принадлежал в Париже к высокому обществу, блеском и очарованием своим импонировавшему всей Европе, как и королевский престиж, на который еще никто не посягал в то время. Он как бы принес с собой непосредственную струю этой атмосферы и обладал как качествами, так и недостатками ее. Он умел вести искристый разговор о самых отвлеченных материях и искусно подойти к самым щекотливым темам. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен. Он выставлял напоказ романтическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под цветами сухую и холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма»[5].
Зная характер Елизаветы Петровны, Генбюри Вильямс не пропускал ни одного бала и ни одного маскарада. Однако все его попытки получить какое-либо влияние на императрицу были бесплодны. Как писал тот же Валишевский: «Его искательство перед Елизаветой было ей, по-видимому, очень приятно, но политически оказалось совершенно бесплодным. Когда он пытался стать на твердую почву переговоров, государыня уклонилась. Он тщетно искал императрицу, но находил лишь очаровательную танцовщицу минуэта, а иногда и вакханку. Через несколько месяцев он пришел к убеждению, то с Елизаветой нельзя говорить серьезно, и стал оглядываться кругом. Разочаровавшись в настоящем, он подумал о будущем. Будущее – это молодой двор.
Но опять-таки он наткнулся на фигуру будущего императора и, обладая ясным взглядом людей своей расы, с первого же раза решил, что он и тут лишь потеряет время. Его взоры остановились наконец на Екатерине… Вильямс подметил знаменательные шаги в сторону великой княгини, подземные ходы, приводившие к ней. Он быстро решился. Осведомленный придворными слухами о любовных приключениях, в которых фигурировали красавец Салтыков и красавец Чернышев, сам довольно предприимчивый, Вильямс попытался было пойти по этим романическим следам.
Екатерина приняла его очень любезно, говорил с ним обо всем, даже о серьезных предметах, которые Елизавета отказывалась обсуждать, но она смотрела в другую сторону»[6]. И тут-то Вильямс вспомнил о Понятовском.
Супруга наследника престола Екатерина была почти на три года старше Понятовского и уже родила сына Павла (согласно наиболее распространенной версии, от Сергея Салтыкова). И она первая проявила инициативу в отношениях со Стасем. Причем великой княгине удалось, как говорится, и рыбку съесть, и на… колени к Понятовскому сесть. А вот «рыбку» поставлял сэр Генбюри Вильямс. Общая стоимость всех «рыбок» неизвестна. Сохранились лишь две расписки, подписанные великой княгиней на общую сумму в 50 тысяч рублей, помеченные 21 июля и 11 ноября 1756 г. И заем 21 июля был, очевидно, не первый, так как, испрашивая его, Екатерина писала банкиру Вильямса: «Мне тяжело опять обращаться к вам».
Позже Понятовский напишет о предмете своей любви: «…она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе красоты, который является наивысшей точкой ее для женщин, вообще наделенных ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, рот, как бы зовущий поцелуи, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятные тембр голоса и смех такой же веселый, как и характер, позволявший ей с одинаковой легкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших ее ни своим содержанием, ни требуемым ими физическим трудом».
Надо полагать, что в антрактах между «шаловливыми играми» Стась и Като не переходили к игре в «крестики-нолики» или «морской бой». Таблица цифр – это цифровые коды, и цесаревна, как видим, совмещала функции Штирлица и Кэт, то есть сама собирала информацию и сама шифровала.
Сложные политические интриги заставили Вильямса в октябре 1757 г. покинуть Петербург, но Понятовский остался, и в Петербурге, и в постели цесаревны. Вскоре любовник потерял всякое чувство меры. В июле 1758 г. Понятовский стал посещать по ночам Екатерину в Ораниенбаумском дворце, несмотря на то, что в соседних покоях находился ее муж. Речь, разумеется, идет не о дворце Петра III, который тогда еще строился, а о старом Большом дворце, построенном еще А. Д. Меншиковым. Великий князь Петр Федорович в то время был всецело поглощен страстью к Елизавете Воронцовой и был безразличен к делам Екатерины. Однако он был слишком озабочен собственной безопасностью и приказал расставить вокруг дворца конный караул.
Рано утром Понятовский при выходе из дворца был схвачен конным пикетом и доставлен к наследнику престола. Понятовский был переодет и отказался назвать себя. Петр Федорович подумал, что на него готовилось покушение, и решил допросить с пристрастием незнакомца. В конце концов Станиславу пришлось во всем признаться. Если верить позднейшим «Запискам» Понятовского, Петр расхохотался и сказал: «Не безумец ли ты, что ты до сих пор не доверился мне!» Он, смеясь, объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности, принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, были лишь в видах обеспечения безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества, искусность которых он испытал на своей же шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось. «А теперь, – сказал он, – если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то». «С этими словами, – рассказывает Понятовский в своих “Записках”, – он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот (robe de Batavia), без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: “Вот он; надеюсь, что теперь мною довольны”».
