Владимир Жданов - Добролюбов
В другой раз Добролюбов записал свой разговор с каким-то чиновником из Вятки, который встречал Герцена в дни его вятской ссылки; чиновник подтвердил, что ни одного слова, ни одного факта не выдумано и не преувеличено в книге «Тюрьма и ссылка» (речь шла о той части книги, где Герцен описывал вятские нравы). Со слов того же чиновника восторженный почитатель Герцена записал отзывы о его наружности, выражении лица, манере вести себя.
Политическая деятельность Герцена и самая его личность были предметом постоянных размышлений Добролюбова. В мечтах о своем будущем поприще ему неизменно рисовался героический образ Искандера — борца против крепостнического царства, основателя вольной русской печати, хранителя традиций русской революции. Вспомним здесь, что и молодой Чернышевский еще в Саратове мечтал пойти по стопам Герцеца.
Мысль о бедственном положении народа начинала все больше и больше волновать и тревожить Добролюбова. Не случайными были его слова о «великих вопросах», о будущем «родной Руси», о «великом деле переворота». Страницы дневника запечатлели его обострившееся внимание к народной жизни. Он тщательно следит за всякими проявлениями недовольства, за малейшими выражениями протеста.
Страницы дневника показывают, что студент Добролюбов, которому еще не исполнилось двадцати лет, отнюдь не был кабинетным затворником, одержимым донкихотскими мечтами о подвигах; это был человек, стоявший в гуще современной жизни, знавший эту жизнь, чутко откликавшийся на ее призывы и у нее же учившийся ненавидеть зло и несправедливость.
VIII. ПЕРВАЯ СТАТЬЯ В «СОВРЕМЕННИКЕ»
новом учебном году, на третьем курсе института, с особенной силой проявились академические склонности Добролюбова — его любовь к науке, способность проникновения в изучаемый предмет. В нем складывались черты большого ученого.
По русской; словесности Добролюбов взялся за изучение журнала XVIII века «Собеседник любителей российского слова». Эта работа настолько увлекла его, что далеко переросла — и по объему и по характеру изложения — рамки студенческого сочинения. Из-под пера молодого ученого выходило серьезное; исследование, посвященное забытому журналу давних времен. Это исследование приобретало публицистический характер, ибо автор стремился насытить современным содержанием, казалось бы, узкоакадемическую тему. Он заглянул в старый журнал глазами нового человека — демократа и революционера.
Ему пришла мысль, что если бы соответствующим образом доработать сочинение, то его можно было бы поместить, например, в «Современнике». Этот журнал он читал теперь особенно охотно, тем более что с конца 1855 года в нем начала печататься большая работа Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы».
Добролюбов уже слышал его имя. Она стало известно еще в прошлом году, когда Чернышевский защищал свою диссертацию на степень магистра — «Эстетические отношения искусства к действительности». Добролюбов тогда же прочел диссертацию; он с большим интересом относился к новой, эстетической теории и ее манифесту, провозглашенному Чернышевским. Диссертация, в которой доказывалось, что прекрасное есть жизнь и что искусство должно быть орудием общественной борьбы, произвела громадное впечатление на студенческую молодежь: разговоров о ней было очень много. Добролюбов слышал, вероятно, и о том, что хорошо известный ему Давыдов пытался встать на пути Чернышевского, — в литературных кругах рассказывали, что почтенный академик, познакомившись с диссертацией, бегал к министру Норову с доносом, торопясь предупредить его о появлении нового опасного вольнодумца. Но, кроме всего этого, Добролюбов знал об авторе «Очерков» из более близкого ему источника — из восторженных рассказов студента Николая Турчанинова, который учился у Чернышевского еще в Саратовской гимназии, где тот преподавал по окончании университета. Теперь Турчанинов продолжал знакомство с Чернышевским, бывал в его доме.
Судя по всему, Добролюбов начал помышлять о том, чтобы отнести свою большую статью Чернышевскому. Чтение «Очерков гоголевского периода» могло только укрепить его в этом намерении. В конце марта 1856 года, обсуждая вопрос о предстоящей поездке в Нижний на каникулы, он писал тетке: «А может быть еще напечатают одно мое сочинение, которое я кончу в следующем месяце, и за него дадут рублей 50–60…»
Весной у него появилась еще одна работа, требовавшая много усидчивости и времени: профессор Срезневский попросил лучшего своего студента заняться сличением нескольких древних рукописей, которые он готовил к изданию. Это были древние славянские переводы известной хроники византийского историка Георгия Амартола. Тяжелый, кропотливый труд, отнимавший много времени, показался Добролюбову совершенно бесполезным, отвлеченно-академическим, никому не нужным. Поработав некоторое время довольно усердно, он в конце концов пришел к печальному выводу. «Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его — болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие…» — так писал он одному из товарищей.
Тем временем очередные каникулы приближались, а Добролюбов еще не знал — ехать или не ехать ему в Нижний. Поразмыслив, он все-таки решил провести каникулы в Петербурге, хотя и знал, что это очень огорчит сестер. Он писал Антонине: «У меня предположено много дела на каникулы. Чтобы выполнить некоторые планы в будущем, я должен, во-первых, хорошо знать языки французский и немецкий. Французский я знаю теперь так, что понимаю всякую книгу и всякий разговор… но немецкий еще я знаю мало, так что и книги читаю только с лексиконом. В эти вакации я хочу заняться немецким языком… Вот видишь ли, какое важное дело меня удерживает. Кроме того, у меня здесь, если не будет уроков, то будет ученая работа, за которую могу я выработать рублей 100 серебром в продолжении каникул…» (эта работа также была предложена Срезневским).
В письме же к двоюродному брату Николай Александрович сообщал и о других, может быть еще более серьезных, причинах, заставивших его остаться в столице на время каникул: «…Самое важное, — писал он, — в Нижнем я боялся перессориться со многими из благодетелей… Нужно было всем им кланяться в ножки, целовать ручки, ласкаться по-собачьи, уверяя, что по гроб обязан, тогда как в душе чувствуешь только невыносимое презрение. А это для меня так тяжело теперь, что я готов откупиться от этого всем блаженством будущей жизни». В этих словах нашла выражение та ненависть к нижегородскому духовенству и обывателям, которая давно уже положила рубеж между Добролюбовым и породившей его средой.
