Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву
В Порт-Саиде стояли британские военные корабли, окрашенные в белый цвет. Утром я наблюдала за английскими матросами, одетыми в белую военную форму. Они тренировались на палубах кораблей по утрам. Когда наш корабль поднял якорь и отплыл от Порт-Саида, я вернулась в свою каюту, и страх мой исчез.
В Черном море поднялся шторм. Врач пришел проведать меня и рассказал, что я единственная из пассажиров, не заболевшая морской болезнью.
Во время моего плавания произошел со мной еще один неприятный случай. С тех пор я знаю, каково это – быть чужой и подозреваемой. Как-то я стояла на палубе у перил и смотрела на море. Подошел ко мне капитан корабля, пожилой мужчина маленького роста, со своим помощником (тем неприятным для меня человеком). Капитан заговорил со мной по-русски, но я не поняла ни слова. Тогда он перешел на язык жестов. Я поняла, что он приглашает меня подняться в капитанскую каюту, чтобы попить с ними чай. Капитан разговаривал очень мило, а помощник его стоял, неприятно улыбаясь. На следующий день все отвернулись от меня: и члены экипажа, и курсанты-практиканты. Никто не здоровался со мной, никто меня не замечал. Курсанты, которые брали меня раньше с собой на верхнюю палубу и показывали мне приборы управления кораблем, теперь ко мне больше не подходили, отводили от меня глаза. И вот, когда никого не было поблизости, подошел ко мне один из практикантов, типичный еврей с виду, и на ломаном идише рассказал мне, что на корабле состоялось комсомольское собрание и капитан сказал собравшимся, что я подозрительное лицо. Все ранее высланные до меня владели русским, а я ни слова не понимаю. Если английские власти высылают меня на Родину, как может быть, что я не владею языком Родины. Он предложил порвать со мной всякие отношения, и его предложение было принято. Курсант-еврей сказал мне, что он не комсомолец, но не по идейным разногласиям, а по другой причине. Наверное, он не был принят в комсомол из-за социального происхождения. Он не был сам на собрании, но его друзья рассказали ему о решении. Сам он говорил, что он понимает: так как я родом из маленького местечка на Украине, я никогда и не знала русского языка. А капитан, в принципе не плохой человек, но ничего не знает о еврейском быте, как и все остальные на корабле.
В конце концов, пароход доплыл до Одессы и бросил якорь в порту. Я смотрела на берег, искала глазами Юдит и Браху, думала: «Вот они подойдут ко мне, я заплачу, тогда освобожусь от невыносимой душевной боли». Но вместо ожидаемых мною подруг на судно поднялся представитель ОГПУ и забрал меня с собой. Меня посадили в повозку, где возчиком был солдат. Мы поехали. Я сидела в повозке на соломе, а рядом со мной мой чемодан. По пути подул резкий холодный ветер. Солдат повернулся ко мне с приветливой улыбкой, показывая на мою шляпу, которую я держала в руках, чтобы я надела ее на голову. Мы доехали до здания ОГПУ. Меня поместили в большую пустую камеру. В углу камеры стояло ведро для нужд. Мне дали кусок черного хлеба, не помню с чем. Я была уверена, что это специальный хлеб для заключенных. Впоследствии я полюбила этот черный украинский хлеб: ржаной московский казался мне всегда очень кислым. Когда меня ввели в камеру, то показали солдата в коридоре, объяснив, что, когда мне нужно будет что-либо, я могу обратиться к нему. Жестами я попросила что-нибудь для чтения, и мне принесли иллюстрированный журнал. На следующее утро меня повели к следователю.
Я зашла с охранником в соседнее здание и поднялась на второй этаж. Завели меня в комнату, где за столом сидел седой человек. Он показал мне стул напротив и попросил меня рассказать свою биографию. Увидев, что я ничего не понимаю по-русски, он стал говорить со мной на идише. Какая тут автобиография у молодой девушки, которой еще не исполнилось 18 лет. Я коротко рассказала ему о себе и о семье. «Хорошо, – сказал он мне, когда я закончила свой рассказ, – я думал, что вы, как и ваши товарищи (тут он назвал имена моих знакомых, высланных ранее), расскажете мне, как выступали на массовых собраниях молодежи и руководили там комсомолом». Тут он сделал мне невероятное предложение, пробудившее во мне надежду на возвращение домой: «Если мы предложим вам вернуться в Палестину, что вы на это скажете?» Я ожила и ответила с большим энтузиазмом, что готова с радостью вернуться назад. «Почему?» – спросил он. «Что значит почему? Ведь там мои родители, сестры, брат, и я люблю Страну. Кроме того, – сказала я, – там необходимо бороться за свершение революции, а здесь она уже произошла». Он улыбнулся мне и сказал: «Ты вернулась домой, будешь тут учиться и работать. Чувствуй себя, как дома». Он ошибся. Это правда, что я работала и училась, но за 40 лет пребывания в СССР я никогда не чувствовала себя дома. А его, наверное, уничтожили во время сталинских репрессий, как и других идейных коммунистов, побывавших в царских тюрьмах и в ссылках. Люди, посвятившие себя борьбе за коммунизм, были первыми жертвами сталинского режима.
Старый седой следователь спустился со мной в приемную и позвонил в дом МОПРа. Он говорил по-немецки, и я поняла весь разговор. Он сказал, что прибыла молодая девушка из Палестины, и он просит прислать кого-нибудь из палестинских политэмигрантов, чтобы забрать ее. Он с улыбкой положил трубку и ушел. Я осталась в приемной, где сидел дежурный в военной форме. И вот за мной пришел Френкин. Я знакома была с ним и с его женой. В его присутствии дежурный тоже заговорил со мной на идише. Он спросил, как мне понравились условия тюрьмы в ОГПУ по сравнению с условиями тюрьмы в Палестине. Я ответила, что условия тюрьмы в Палестине были гораздо лучше. Он посмотрел на меня недоверчиво и сказал: «Как это может быть, что условия заключения в империалистической колонии лучше, чем в Советском Союзе?» Я ему рассказала, как я отбывала заключение в женской тюрьме, где были канализация, водопровод, душ и туалет, наша камера была большой и светлой, а питание там было очень хорошим: такого черного хлеба, как тут, заключенным не давали.
Тут вмешался Френкин, чтобы поправить создавшуюся неудобную ситуацию. Он сказал, что для врагов советской власти условия тюрьмы в СССР чересчур хорошие. Но для нас, политэмигрантов, пострадавших от преследования властей в Палестине, арест по прибытии в СССР является тяжелым переживанием. В результате этого у меня сложилось такое впечатление об условиях в советской тюрьме.
Как только мы вышли на улицу, Френкин обратился ко мне со словами: «Как это, Лейчик, ты говоришь им, что условия тюрьмы в Палестине лучше, чем тут?!» – «А что, это разве неправда? Я сказала только правду», – ответила я. «О, Лейчик, разумеется, ты сказала правду. Но разве всегда нужно говорить только правду? Можно иногда и не сказать ее», – сказал мне Френкин.
