Пьер Клостерман - Большое шоу - Вторая мировая глазами французского летчика
Беспокойство на земле, громкоговорители предупредили начальника авиационной базы, "скорую помощь", пожарное посыльное судно и т. д. Несмотря па мои усилия, ничего не получалось, и, как последнее средство, я использовал бутылку сжатого газа углекислоты, но безрезультатно. Определенно не мой вечер.
Взглянув на манометр, я увидел, что температура радиатора тревожно увеличивалась, а давление масла начало падать: 110, 115° - 80, 70, 60 фунтов.
Господи! У "Спитфайров-V" был только один радиатор, установленный асимметрично под правым крылом, и нога моего наполовину выпущенного шасси создавала препятствие для входа воздух" в радиатор; 49 °С - это максимально допустимая температура, мне нужно быстро принять решение.
- Алло, Контроль, Далмат Ред-1 вызывает, установите прожектор на участке травы напротив офиса наблюдения - захожу на посадку.
- Понял вас, Ред-1.
Так как я вынужден был садиться с поднятыми колесами, чтобы не взорвался двигатель, то я не мог выполнить это на взлетно-посадочной полосе. С искрами и температурой, возникающей при трении четырех тони металла, идущего на скорости 100 миль в час, моя машина мгновенно бы загорелась.
Сила света прожекторов из 30 000 свечей осветила большой треугольник травы напротив управления, и я собирался посадить свой "спит" на "брюхо". По спине тонкой струйкой начал течь пот, и моя нижняя рубашка прилипла к коже, словно холодное мокрое полотенце. Я сделал все возможное, чтобы подготовиться для очень трудного торможения - от 100 миль в час до полной остановки на расстоянии 30 ярдов в полсекунды. Я туже затянул привязные ремни, крепко пристегнул себя к креслу. Опустил кресло, чтобы защитить голову в случае, если я перевернусь вверх "пузом", отодвинул капот назад и плотно закрыл; по крайней мере, сейчас не было риска оказаться закрытым в горящей коробке. Я отстегнул парашют, убрал кислородную трубку и, перед тем как сиять наушники, вызвал управление:
- Алло, Контроль, Далмат Ред-1 вызывает. Давайте сейчас. Переключайте па вас, переключайте!
Было самое время. Из моего радиатора извергался непрекращающийся поток вспышек, а ядовитые гликолевые испарения начали поступать в кабину. Я вдохнул большой глоток воздуха и слегка дрожащей рукой уменьшил дроссель, настроил винт для отличного броска, опустил закрылки и начал приземление.
Лампы, указывающие на край аэродрома, светили снизу позади меня, а ярко освещенный треугольник стремительно приближался ко мне. Я выровнялся где-то на высоте около 12 футов, все еще в темноте. Вдруг мой самолет оказался в ослепляющем потоке голубого света.
На ощупь я выключил двигатель и отключил подачу топлива. Впереди налево и направо от обтекателя изрыгалось облако дыма.
Я задержал дыхание, мои глаза неотрывно смотрели на траву, проходящую под моими крыльями. Я понимал, что за мной на полной скорости следовала "скорая помощь", за которой ехал пожарный расчет. Я осторожно отпускал назад ручку управления, еще, еще, уменьшая свою скорость до минимума - 90 миль в час. Мой винт, должно быть почти касался земли, самолет начало трясти, и я сильно дернул ручку управления назад.
Больше не поддерживаемая ничем, машина с ужасным грохотом врезалась в землю. Лопасти воздушного винта разлетелись, двигатель paзpыл землю, подняв кучу земли и травы. Малокалиберная автоматическая пушка с левого борта завернулась, словно пучок соломы, вырвав крыло.
Удар с невероятной силой швырнул меня вперед, и ремни безопасности врезались в тело, лопнув на плечах. У меня промелькнула мысль, что, если бы не они, мое лицо разбилось бы о прицельное приспособление. Когда разорвались провода элерона, я почувствовал жгучую боль в правом колене, слышал удар ручки управления о ногу. Унесенный вперед невероятной движущей силой, самолет затормозил носом, оперся на одно крыло, и на одну мучительную долю секунды я повис в воздухе, отчаянно цепляясь за ветровое стекло, при этом одна нога оказалась на панели управления и земля встала перед моими глазами, словно стена. Смогу ли я посадить самолет на спину? С грохотом, словно гром, который многократно отозвался в вытянутой алюминиевой коробке фюзеляжа, самолет перевернулся на "брюхо". Последний толчок, затем тишина, которая сверлила барабанные перепонки. Капля пота упала на щеку. Затем неожиданно шипящий звук гликоля и бензина, испаряющихся на раскаленном добела металле двигателя. Из каждой трещины капота двигателя начал выходить густой дым. Сирена "скорой помощи" вернула мне рассудок. Я открыл дверь, толкнув ее локтем, скинул шлем на землю, спрыгнул на припорошенное землей крыло, сорвал свой парашют и, забыв о мучительной боли в колене, рванул как можно быстрее от самолета. Я пробежал несколько ярдов, зашатался и рухнул в руки Жака. Он бежал от рассредоточения, которое находилось в 500 ярдах от самолета, не останавливаясь, и совсем выбился из сил. Дружище Жак! Опираясь на его плечо, я плелся в безопасное место, туда, где в ослепительном свете прожекторов стояли очевидцы на почтительном расстоянии. Пожарная бригада уже поливала самолет углеродной пеной. Я сел на траву. Кто-то предложил мне зажженную сигарету, а доктор и его санитары суетились возле меня. Визгливый звук тормозов - и из своей машины появился растрепанный командир эскадрильи. Он выскочил из кинотеатра, когда громкоговоритель объявил, что самолет находится в трудной ситуации.
- Привет, Клостер, дружище! Ты в порядке?
Меня уложили в машину "Скорой помощи", несмотря на мои протесты, и доставили в лазарет, где меня ждала чашка горячего, сладкого чая, щедро приправленная ромом. Мои колени уже здорово распухли и посинели, но врач сказал, что это ничего. Он затем проверил мои плечи, где ремни оставили два болезненных лиловых рубца.
В целом я счастливо отделался.
8 марта 1944 года. Сразу же после завтрака я пошел проверить следы моего богатого событиями приземления. Самолет лежал в конце глубокой стрелы, глубоко вспаханной в земле капотом двигателя. Масляный и гликолевый радиаторы вырвало по пути. Пластиковые лопасти воздушного винта отломились, разбросав вокруг тысячи осколков.
После этого мне пришлось заполнить десяток "аварийных отчетов", и, как обычно, организатор полета пытался доказать мне с помощью А плюс В, что это была моя вина. Горячий спор продолжался до тех пор, пока, отсоединив гидронасос, он не увидел, что его ось сломана. Так как я действительно не мог сломать ее своими зубами, ему пришлось согласиться, что я сделал все, что было в моих силах. Сатерленд и Оливер, в свою очередь, вытащили со дна своих ящиков "заметки летчика", чтобы доказать, что в данных обстоятельствах я действовал правильно, и активно защищали меня. После милой беседы с начальников авиационной базы, с которым я впал в долгие технические рассуждения (из которых он не понял ни слова), я направился в столовую полностью оправданный.
