Моммзен - Аннибал. Юлий Цезарь. Марк Аврелий.
Несмотря на такую покорность, почти благоговение перед законами природы, Марк Аврелий не мог иногда не возмущаться при мысли о роковой силе судьбы, поставившей человека лицом к лицу с природой, которой «до безнравственности» нет дела до того, что в человеке живет неустанное стремление к правде, добру, самопожертвованию и к героизму... Она, эта природа, с полным презрением относится ко всему этому!.. В такие минуты раздумья смерть представлялась Марку какой-то бессмыслицей, громадной несправедливостью, но... он ловил себя на такой строптивости и смирялся перед тем, что неизбежно, неотвратимо...
«Но как же могло случиться (пишет он в тетрадке), что боги, так мудро и любовно устроившие все для человека, упустили из виду одно немаловажное обстоятельство, а именно: почему люди испытанной добродетели, как бы пребывающие всегда в общении с божеством и любимые им, не оживают после смерти? Почему они угасают навеки, несмотря на любовь богов?.. Хорошо, но раз это так, а не иначе, то знай, что так и должно быть. Ведь если бы Долженствовало быть иначе, то уж, конечно, боги не затруднились бы это устроить; справедливое, в сущности, было бы осуществимо; природа не воспрепятствовала бы тому, что согласно с ее законами... Итак, из того, что есть, следует усмотреть, что противного и не должно быть, в чем и следует убедиться».
VII
Марк Аврелий, подобно христианским аскетам, доходил в самоотвержении до неумолимой суровости. Постоянство его в спокойствии, безмятежности духа — добыто им путем громадных усилий. Правда, он не знал злых побуждений, ему не приходилось душить в себе никакой страсти, но, чтобы постоянно держаться на ледяной вершине стоицизма, Марку приходилось насиловать природу и подавлять в себе благие порывы... Беспрестанное повторение одних и тех же доводов (хоть в разных выражениях и образцах) в пользу мысли о суетности и тщете всего земного, достаточно свидетельствует о той борьбе, которую вел с самим собой этот удивительный человек. Чтение книги Марка Аврелия укрепляет дух, но не утешает... Полное самоотречение автора не прошло ему даром: летописцы как бы воспользовались равнодушием императора к славе и «замолчали» его. Марий Максим и Дион Кассий писали о нем с любовью, но без таланта (как видно из уцелевших отрывков их сочинений); если нам сколько-нибудь известна жизнь этого славного правителя, то только благодаря посредственной биографии его, составленной Юлием Капитолином, сто лет спустя после смерти Марка Аврелия, при императоре Диоклетиане, особенно почитавшем высокопоставленного мудреца.
Если не осталось хороших биографий этого императора, то, к счастью, осталась шкатулочка его, а в ней — те двенадцать тетрадок, о которых выше было упомянуто, составившие чудесную книжку — лучше книги Эпиктета.
Стремление стать выше радостей и горестей жизни, смирение и покорность судьбе, постоянно изощряемые Марком Аврелием, с каждым днем становились все необходимее ему. Дело в том, что чудовище-зло, побежденное на короткий срок господством философов, снова подняло голову... Прогрессивное движение, вызванное правлением Антонина и Марка, оказалось, конечно, не весьма глубоко захватившим общество: волна прогресса прошла только по поверхности житейского моря, наведя кое на что внешний лоск. Римляне, под личиной «обновленных», ловко лицемерили, желая понравиться двум названным императорам, а вся масса народа осталась по-прежнему грубой, невежественной. Воинский дух в армии ослабевал, и только в сфере законодательства успехи оказались действительными и прочными. В общем и не могло быть иначе: продолжалось то, что раз уже началось, а именно — древний мир разлагался, разваливался, и чувство глубокой тоски овладевало всеми... А пока медленно шел процесс отживания старого языческого строя, уступившего место новому — христианскому.
Марк Аврелий спокойно, неуклонно исполнял обязанности, наложенные на него судьбой. Война, придворная жизнь, церемонии и всякие шумные зрелища были одинаково ему тягостны, но, тем не менее, везде, где было «необходимо», толпа могла увидеть кроткое, ясное лицо императора. Всякое дело исполнял он добросовестно, как будто только о нем и думал, но не оно у него было на уме: мысль о смерти — вот что постоянно занимало Марка, который чувствовал, что здоровье изменяет ему, что силы ослабевают... Так, однажды, будучи вынужден отложить книгу (слишком тяжела она была для ослабевшей его руки), он отметил в тетрадке:
«Вот, и не дозволяется тебе больше читать! Да, но ничто не мешает всегда и неуклонно охранять свое сердце от всяких побуждений к жестокости; ты еще можешь так же беспрепятственно презирать и удовольствие, и огорчение, оставаясь превыше пустой славы; тебе дозволяется не сердиться на глупых и неблагодарных, напротив, ты в силах еще продолжать делать им добро»...
Такая светлая душа императора сделала его особу почти священною в глазах народа, но увы — сам Марк, обладая такой душой, почитаемый народом, все-таки не мог не претерпеть тяжких испытаний, вызванных отчасти его же чрезмерным мягкосердечием. Щепетильная добросовестность Марка обусловила его первую важную ошибку — именно в деле выбора себе товарища по управлению государством: выбор пал, по несчастью, на Луция Вера, человека слабого, легкомысленного. Императору приходилось проявлять просто чудеса такта и терпения, чтобы вовремя удержать «товарища» от совершения зловредных глупостей, безумных поступков, и все-таки Марк ни разу и виду не показал, как тяжело ему было от такого соправителя... Из боязни ли огорчить, оскорбить ближнего своего, или из чувства уважения вообще к человеческой природе, но только Марк Аврелий почти никогда не решался признаться, что прекрасно видит зло и понимает, откуда оно идет и вот поэтому вся жизнь его прошла в постоянном притворстве перед самим собой.
После Луция Вера вторым источником огорчений и страданий Марка была императрица Фаустина. Сначала, может быть, она и любила мужа и была даже счастлива в очаровательной обстановке своего жилища, в этом «уголке пресветлых радостей», как выразился император в письме к одному из своих друзей. С течением времени, однако, Фаустине прискучила эта скромная и благообразная жизнь в «уголке», где ей слишком часто приходилось выслушивать прекрасные сентенции, чуть не осязать суровую добродетель и созерцать лицо супруга, отуманенное томной грустью... Императрице не по нутру было отвращение мужа ко всему, что напоминало шум и блеск придворной жизни; этой женщине, молодой, чрезвычайно красивой, капризной и обладавшей страстным темпераментом, все это было просто несносно, и она, понятно, возненавидела мужниных друзей, стала безучастной в жизни мужа и начала искать на стороне приятных развлечений. Марк все это понял и, затаив свои страдания, ни разу не изменил своему руководящему правилу: «видеть вещи в надлежащем их виде, а не такими, каковы они в действительности». Оставаясь глухим ко всем намекам и наговорам, император не обращал ни малейшего внимания даже на дерзость актеров, выставлявших его особу на сцене в качестве обманутого мужа и называвших во всеуслышание имена фаворитов Фаустины. Марк с неизменной своей кротостью продолжал относиться к жене, как к «своей доброй и верной супруге», даже после смерти ее никому не удалось заставить отказаться от этого «святого самообмана». Мало того, Марк Аврелий проявил нечто поразительное в этом отношении, когда во время стоянки на берегах Грана написал чудный гимн, в котором благодарил богов за то, что они даровали ему «жену, столь любезную, столь любящую и столь скромную»...
