Наталья Муравьева - Гюго
Некоторые из молодых воинов не успели пообедать. Тут же на стульях партера раскладывают закуску, извлеченную из карманов. Кружочки колбасы, сосиски, ломтики сыра, бутерброды. Делятся с друзьями.
Часы идут. С потолка спускается громадная люстра, вспыхивает свет. Даже больно глазам, привыкшим к потемкам. Начинает съезжаться публика. Весь Париж рвется на эту премьеру. Столько было слухов, толков! Любопытство возбуждено. Противники «Эрнани», сами того не желая, сделали пьесе превосходную рекламу.
Театр переполнен. Через щелку в занавесе автор окидывает взглядом зал. Партер чернеет, там романтическое воинство, а ложи блещут всеми красками женских туалетов. Вот появляется Дельфина Гэ, розовая, как заря, с цветком в золотистых кудрях.
Адель в другой ложе. Белое платье. Черные локоны. Глаза сверкают, волнуется. Ее появление встречено бурными аплодисментами партера. А вот и госпожа Рекамье, хозяйка знаменитого салона. Она через Мериме просила у Гюго достать хотя бы два билета.
Сияют лысые черепа, белеют седины «бессмертных» — членов Французской Академии. Они здесь!
Дамы усиленно наводят лорнеты на длинноволосого юношу в пурпурно-красном жилете. Это Теофиль Готье, один из самых стойких борцов армии «Эрнани». Он стоит, выпрямившись во весь рост, и дерзко глядит на лорнирующих его дам.
За кулисами тревога. Мадемуазель Марс возмущена. Что это за банда длинноволосых в партере? Первый раз в жизни ей приходится выступать перед такой публикой. Мусор, запах сыра, прямо как в какой-нибудь харчевне.
Раздается звонок. Что-то будет?
С первого, акта бойцы партера и галерки отстаивают пьесу пядь за пядью. Они так неистово и единодушно аплодируют каждой удачной сцене, что невольно заражают других. Да и сама пьеса увлекает и постепенно покоряет зал. Аплодисменты становятся все более дружными, и отдельные свистки тонут в ропоте одобрения.
Не чудо ли это? Мадемуазель Марс улыбнулась Гюго, встретившись с ним в антракте.
А во время четвертого акта к автору за кулисы прибежал запыхавшийся издатель Мам. Он просит продать ему право на издание пьесы за шесть тысяч франков. Как это кстати! У Гюго сейчас весь наличный капитал 50 франков.
Последний акт проходит с триумфом. Игра мадемуазель Марс потрясает зал. Гремят овации. На сцену летят букеты, венки.
— Автора! Автора!
Но Гюго не показывается. Мадемуазель Марс подходит к нему и подставляет щеку:
— Поцелуйте вашу донью Соль!
Толпа зрителей и «бойцов» ждет его у выхода. Они встречают его восторженными кликами, они подымают его, качают, несут.
* * *На первом представлении победа одержана. Но дальше становится все труднее. Уже нет такого количества мест для армии защитников. И враги организуют яростные нападения. В газетах карикатуры. В театре свистки, хохот. Актеры с трудом говорят под этот шум. Мадемуазель Марс перестала благосклонно улыбаться автору. Но сотня бойцов сражается с неослабевающим пылом. И интерес к пьесе не спадает.
Гюго получает письма и от восхищенных энтузиастов и от противников.
В одном из писем некий аноним грозился убить автора «Эрнани». Узнав об этом, двое юношей каждый вечер провожали Гюго от театра до дома.
Слава «Эрнани» вышла за пределы Парижа. В Тулузе один молодой человек дрался за «Эрнани» на дуэли. В Лиможе некий драгунский капитан оставил завещание: «Желаю, чтоб над моей могилой была надпись: „Здесь, погребен глубоко веровавший в Виктора Гюго“».
Бальзак стойко сражался в воинстве «Эрнани», защищая пьесу Гюго, но в прессе выступил с суровой критической статьей. Он указал на погрешности против правдоподобия, натяжки, искусственности в построении образов и сцен.
Выводы Бальзака жестки: «…через несколько лет поклонники… будут удивляться своему увлечению „Эрнани“. Пока нам кажется, что автор скорее прозаик, чем поэт, и больше поэт, чем драматург… Между предисловием к „Кромвелю“ и драмой „Эрнани“ — огромное расстояние».
Восторженно приветствовавший предисловие к «Кромвелю», принявший его принципы, Бальзак, однако, пошел в своем развитии в ином направлении, чем романтики. Статья его написана с позиций реалиста, для которого главное достоинство произведения — правдивость, соответствие действительным фактам жизни. Он осуждает драмы Гюго за условность колорита, искусственность ситуаций, отсутствие четкой индивидуализации характеров.
И все же великий реалист был слишком суров в своих суждениях об «Эрнани». Ратуя за правдоподобие и естественность и не находя их в пьесе, он не увидел ее действительных достоинств: высокого тираноборческого пафоса, одушевляющего «Эрнани», свежести и красоты стиха, новизны и богатства поэтического языка — всего того, что сделало эту пьесу событием в литературной борьбе своего времени.
* * *— Ну как, Теофиль, решимся или опять уйдем ни с чем? — обращается длинноволосый юноша к своему спутнику.
— Уже третья попытка, — грустно говорит Теофиль Готье.
Эти юноши верно служат в армии «Эрнани» и больше всего на свете хотят быть представленными ее главнокомандующему. Третий раз они подходят к его дому, но не решаются позвонить. Как только приблизятся к дверям, ноги как будто наливаются свинцом.
Они садятся на крыльцо и смотрят друг на друга с усмешкой:
— Ну и храбрецы!
И вдруг — о чудо, о ужас! — сезам открылся — дверь распахнулась, и перед ними, освещенный косыми лучами заходящего солнца, предстал сам вождь. Юношам кажется, что этот стройный корректный человек в черном рединготе и серых панталонах излучает ослепительное сияние, как Феб-Аполлон.
Они опускают глаза. Виктор Гюго с ободряющей улыбкой приглашает их войти. Он собирался на прогулку, но ее можно отложить. Рад познакомиться.
Давно ли он сам вот так же стоял у дверей Шатобриана с бьющимся сердцем? Давно ли? Да, уже давно. Эти десять лет были наполнены до предела. Трудом, борьбой, потерями, свершениями. И вот теперь он внушает трепет и восторг молодым поэтам.
Благоговейно оглядывают они его рабочую комнату. Никакой роскоши, скорее бедность. На стенах рисунки братьев Девериа, Луи Буланже и самого Гюго. На камине две фаянсовые вазы с цветами. Книжная полка. Рядом с Вергилием и библией виднеется знакомый корешок — «Кромвель». Предисловие к этой пьесе — библия романтиков. Впрочем, юноши глубоко уверены, что ни библия для христиан, ни коран для мусульман не были предметом столь глубокого почитания, как эти заповеди романтизма для артистической и литературной молодежи Франции конца 20-х годов XIX века.
О, они готовы сражаться против старых рутинеров с лысыми черепами, надутых академических ничтожеств, против ненавистных париков. Самое слово «парик» для них символизирует тупость, косность, дряхлость и чванство. Они знают, что в битве с париконосной стоглавой гидрой надо быть смелым и верным, как шпага. Как хотели бы они сказать все это молодому мэтру, но вот молчат или бормочут что-то несвязное и смотрят на него с восторгом и преданностью. Ведь на богов, королей, прекрасных женщин и великих поэтов можно смотреть немного пристальнее, чем на простых смертных. Они к этому привыкли.
