Борис Володин - Мендель
И дабы предоставить большие возможности набираться знаний и распространять просвещение, «регулярным каноникам», членам августинского ордена более чем другим монахам, разрешалось жить вне общин — в миру. И не среди нуждавшихся в миссионерском утешении «малых мира сего», а в крупных университетских городах, среди греховных соблазнов. Августинский устав был самым либеральным.
История хранит множество примеров, как уставами пренебрегали и иные монастыри нередко превращались в подлинные «веселые дома». Но уже с XVII века, с периода контрреформации, дабы сохранить авторитет вселенской церкви, правители ее принялись добиваться жесточайшего соблюдения монашеского регламента. Даже вне стен монастыря. И уж в стенах его подавно.
А в уставе было предусмотрено все: одежда, быт, занятия.
Черная до пят сутана августинца, с капюшоном и широченными рукавами, должна была быть перехвачена непременно широченным кожаным поясом — тоже черным.
Сутки делились на три части. На время, предназначенное для божьих дел: молитвы, исповеди, службы, «упражнения в благочестии». На время, предназначенное для работы: работать полагалось всем монахам — либо ухаживать за растениями, либо переписывать книги, штудировать богословские труды, учить детей, заниматься наукой. Издревле любой полезный труд считался допустимым для монаха. В церковной литературе существовала притча даже об уличном жонглере, который стал монахом и решил служить Богоматери именно тем, в чем был искусен. Он регулярно являлся в пустую церковь и, обливаясь трудовым потом, проделывал для Мадонны — перед ее статуей — все головоломнейшие свои трюки, и Богоматерь оценила это и дала знамение, что и его труд был ей угоден… И раз такой труд был угоден, то был угоден труд и живописцев и музыкантов. И труд лингвистов и ботаников, математиков и минералогов, физиков и агрономов тоже был угоден, ибо ко всему еще Фома Аквинский говорил: «Мудрость тождественна умению все упорядочивать». А в новое время не фанатизм юродивых, а разумность, рассудочность были постепенно признаны лучшими добродетелями просвещенного католика. И постепенно было признано нецелесообразным отвергать, как некогда, столь очевидные научные истины, как вращение Земли (правда, мысль об эволюции жизни еще оскорбляла уши церкви).
Но не только интеллектуальным трудом должен был заниматься августинец. В монастырях полагался обязательный для всех и труд физический, — пусть его будет немного, но пусть он будет все-таки. Освободить от физического труда мог только аббат, если монах был болен.
Наконец, небольшая часть времени оставалась на отдых.
В плату за безбедное существование члены общины были обязаны жить по этому строжайшему регламенту и исполнять все, что полагается ученикам, подмастерьям и мастерам Службы Спасения душ.
В монастыре всех — кроме разве самых высших по рангу — на рассвете будил, стуча в дверь кельи, дежурный монах. Услышав, что обитатель зашевелился, он произносил первые слова назначенной на этот день молитвы:
— Ave, Maria… Или:
— Те Deurn laudamus… Или:
— Pater noster…
Надо было мгновенно подняться и продолжить строку:
— Ave, Maria, gratia plena… — Привет тебе, Мария, преисполненная благодати…
— Те Deum laudamus, Те Dominum confitemur… — Тебя, Боже, восхваляем, Тебя, Господи, исповедуем…
Надо было накинуть облачение и, прочитав в келье утреннюю молитву, отправиться в часовню — на молитву общую и на раннюю мессу.
Возносить молитвы надо было семижды в день.
Специальному искусству молитвы, изустно произносимой, и молитвы мысленной будущих монахов обучали в месяцы послушнического искуса. Опытные глаза наставников зорко следили, хорошо ли молятся меньшие братья, не отвлекаются ли мирскими мыслями, нисходит ли на них истинное раскаяние и экстаз божественной благодати.
Молились в трапезной перед завтраком.
Молились перед работой, и после нее, и перед обедом в трапезной снова. Обед проходил в полном молчании. Это время также не должно было пропадать для «божьих дел»: весь обед по очереди братья читали вслух, сначала один — из евангелия, потом, по звонку аббатского колокольчика, другой — из житий святых. Затем третий — из творений отцов церкви.
И лишь в праздничный день — например, в день именин кого-то из членов общины — после нескольких первых фраз аббат или приор прервет принявшегося читать коротким «Deo gratias» — «Благодарение богу». И тогда можно держаться посвободнее и даже поговорить за столом.
Вечером надлежало всякий раз провести «scrutinium examen conscientiae» — «экзамен совести», самоисповедь — пересмотреть всю дневную жизнь. Так ли ты молился, не ощутил ли в себе духовного холодка, не повысил ли голоса на брата своего, не впал ли в раздражение из-за чего-то, не согрешил ли хотя бы в мыслях?
Ибо собратьев по общине надо было любить более себя самого.
Послушнику «экзамен совести» помогал проводить брат-наставник. Полноправный член ордена подсчитывал ежесуточные грехи самостоятельно, но, кроме этого, раз в неделю в часовне происходили еще и capitulum culparum — всеобщие покаяния во всех совершенных и несовершенных грехах, ибо грех мыслимый тот же грех: хотел ли ты выбранить собрата, стукнул ли ты дверью — все то же, все то же:
— Меа culpa! Mea culpa! Miserere mei, Deus, secundam mag-nam misericordiam Tuam! — Моя вина! Моя вина! Помилуй мя, Боже, по великому милосердию Твоему!
В определенные ночи в кельях, в темноте, дабы не только чужой глаз, но и твой собственный не видел происходящего и не проснулась бы гордость за проявленное усердие, полагалось совершать особый обряд покаяния: вспоминать все, в чем ты должен повиниться, и бичевать себя многохвостой плетью — на конце каждого шершавого пенькового хвостика жесткий узел, специально предназначенный, чтобы тело твое — от которого ты отрекся, положив руку на евангелие, — «voveo et prornitto!» — терзалось до крови, как тело Спасителя, ради торжества духа и искупления грехов людских.
И кроме того, всегда — в саду ли, в часовне, в библиотеке — где бы ни пришло вдруг в голову, что ты согрешил, делом ли, словом ли, мыслью, — полагалось тотчас просить любого из братьев исповедать тебя и наложить эпитимию во имя твоего освобождения от греха.
Никто в светском мире не доходил до такой степени совершенства! Там стреляли в людей из пушек, соблазняли девчонок, не достигших зрелости, а по ночам, мимо каменных оград святого Томаша и других монастырей в черных зашторенных каретах жандармы провозили в тупое молчание каменных нор Шпильбергского замка закованных карбонариев, выданных добрыми католиками во исполнение присяги, данной именем того же бога, и за обещанную плату. Убивали, предавали и не каялись. В мире и не думали доводить себя до такой степени совершенства. Но здесь полагалось выворачивать себя наружу, наизнанку всего, до самой маленькой внутренней складочки, и совершенствоваться в смирении, в полном отречении от себя самого, от права на свое желание, на свою собственную мысль, на свое отношение, мирское, непосредственное, человеческое. Полагалось совершенствовать себя в безропотности, в смирении, покаянии, спасать свою душу для жизни вечной и вместе с тем становиться образцом для тех, чьи души функционер Службы Спасения должен спасать, приучая к смирению, покаянию, безропотности.
