Георгий Соломон (Исецкий) - Среди красных вождей
Когда я пришел в себя и был уже на пути к выздоровлению, один из врачей, лечивших меня, как-то в разговоре со мной (он, надо отметить, вообще относился ко мне и моему положению очень сердечно) стал усиленно рекомендовать мне расстаться с помещением консульства, за которым усиленно следят, и переехать с женой в одну хорошо известную ему санаторию, где, он ручается, я буду в полной безопасности. Этот добрый человек был, как он намекнул, весьма встревожен за меня теми упорными слухами, которые царили, и, имея связи, он говорил, как о несомненном будущем факте, о моем аресте… После долгих переговоров по этому поводу и после моих категорических отказов он со слезами на глазах сказал:
— Я сделал все, господин консул, чтобы вас убедить. Вы не хотите следовать моим дружеским советам и сами себя обрекаете на… Ах, поймите же, ведь здесь речь идет не только об аресте, нет, это гораздо серьезнее, дело идет о вашей жизни…
Мне это казалось, конечно, просто значительным преувеличением, продиктованным чрезмерным страхом за меня, и я старался успокоить моего доктора. Тогда он рекомендовал мне «на случай крайней необходимости» скрыть где-нибудь на себе пакетик веронала, чтобы в случае чего безболезненно умереть…
Однако тучи сгущались надо мной. В городе продолжали ходить всевозможные слухи по поводу меня. Их подтвердил и один господин из русской колонии, с которым я познакомился во время организации общества помощи военнопленным. Он как-то прокрался ко мне и стал уговаривать меня уехать из Гамбурга, где, дескать, мне несдобровать, и очень рекомендовал мне уехать в маленький пограничный городок Хадерслебен в Шлезвиге, откуда благодаря имеющимся у него связям я легко мог бы пробраться в Данию, где у него тоже имелись связи…
— Люди, к которым я вас направляю, евреи, — сказал он, — и они помогут вам и все сделают для вас, как для еврея…
— Да, но, к сожалению, я не еврей, — заметил я.
— Как!.. Вы не еврей?.. Какое несчастье!.. Тогда я почти бессилен помочь вам… Впрочем, я все-таки напишу моим друзьям, может быть, они все-таки смогут что-нибудь сделать для вас…
И он тут же дал мне адрес, которым, кстати сказать, мне не пришлось воспользоваться. Но его советом относительно пограничного городка Хадерслебена я все-таки воспользовался.
Я был еще очень слаб. И вот моя жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов решили за меня, что я должен уехать. Однажды рано утром меня под руки вывели из нашей квартиры, и мы с женой в сопровождении Е. К. Нейдекер, ни за что не хотевшей нас бросать в трудную минуту, уехали (железные дороги, хотя и плохо, но уже функционировали) в Хадерслебен. Это было 15 декабря 1918 года.
Много пришлось нам биться в Хадерслебене, где, как я вскоре в этом убедился, за мной была усиленная слежка… Надежда перебраться в Данию упала. Я все еще был очень слаб. Е. К. Нейдекер через несколько дней уехала в Гамбург, чтобы ликвидировать помещение консульства, позаботиться об архиве и пр.
Целый месяц мы вели тяжелое прозябание в Хадерслебене. 15 января свершилось то, чего мы ожидали. В дверь комнаты отеля, где мы жили, раздался резкий стук, и к нам вошли два полицейских.
— Вы господин генеральный консул Соломон? — спросил один из них, по-видимому, старший.
— Да, — ответил я.
Он ударил меня ладонью по плечу со словами: «Вы арестованы». То же самое повторилось и с моей женой…
Нам предъявили приказ министра иностранных дел о нашем аресте и доставке нас в Берлин. Полицейские обыскали наши вещи и велели их уложить в чемоданы, все время грубо понукая нас, и увели в местную тюрьму. Наутро в тюрьму явился прокурор, которому я заявил протест по поводу лишения меня свободы. Но он грубо расхохотался и принялся меня отчитывать, как-де нехорошо, что я большевик… Вслед за ним явились два жандарма, которые отвели нас на вокзал и затем увезли в Берлин. Благодаря железнодорожной разрухе нам пришлось еще переночевать в тюрьме в Фленсбурге…
На следующий день по пути произошла маленькая горькая для меня сцена. Поезд остановился на вокзале в Гамбурге, где была пересадка. Не знаю уж почему, старший из сопровождавших нас жандармов обратился к содействию солдата, дежурного по станции, от имени совета солдат и матросов. Я увидел знакомое по прежним сношениям лицо. Но он только взглянул на меня. По его глазам я видел, что он великолепно узнал меня. Но он тотчас же отвернулся и услужливо и заискивающе обратился к жандармскому вахмистру…
IX
Поздно вечером, 17 января, на третий день ареста, голодные и измученные, мы были в Берлине. Жандармы повезли нас на Вильгельмштрассе, в министерство иностранных дел. В вестибюле мы встретились с только что привезенной с нашим поездом из Гамбурга Е. К. Нейдекер, арестованной на моей консульской квартире, которую они вместе с Коноваловым оставались хранить… Я снова пытался протестовать… Дежурный чиновник, расписавшись в получении арестантов, при нас же позвонил по телефону тайному советнику Надольному. Я стоял у аппарата и, по странной случайности, слышал весь разговор. Чиновник сообщил, что нас доставили в министерство, и спрашивал, что с нами делать?
— Отправьте их под надежной охраной в полицейпрезидиум в Александерплац, — услыхал я резкий голос Надольного.
— Но господин консул протестует против своего ареста, указывая на свою дипломатическую неприкосновенность… Он требует, чтобы ему разрешили поместиться в гостинице, он даст подписку о невыезде.
— Я сказал, — ответил Надольный резко, — отправьте его в полицейпрезидиум… Протесты!.. Кончилось их время, слава Богу!..
Был вызван военный караул. Молодому лейтенанту, почти мальчику, было поручено доставить нас в тюрьму. Он взял с собой на помощь еще одного солдата. Нас усадили в автомобиль и повезли по мрачным улицам Берлина, только что пережившего новый путч, во время которого были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в полицейпрезидиум. Юноша лейтенант был настроен воинственно, он все время держал в руках револьвер, направленный на меня, и поторопился показать нам свою власть, когда я обратился к жене с каким-то вопросом.
— Замолчать! — свирепо крикнул этот юноша. — Не сметь разговаривать!.. Еще одно слово и… — он многозначительно указал на свой револьвер.
Мы ехали молча. А кругом в морозном воздухе время от времени раздавались еще выстрелы, то одиночные, то небольшими залпами, свидетельствуя о том, что путч не был еще окончательно ликвидирован…
Уже в канцелярии полицейпрезидиума на вопрос чиновника, за что я арестован, я снова заявил протест, на который в виде ответа последовало недоуменное пожимание плечами. После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться донага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее, и ее пожитки… В тюрьме полицейпрезидиума тоже все было запущено, было холодно, грязно… Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости… Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения причины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим делом, стал меня утешать, говоря, что это, должно быть, просто недоразумение, которое немедленно рассеется. Он тут же позвонил в министерство иностранных дел и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поручено расследование дела, уже выехал в полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.
