Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Ночь настала холодноватая, небо то покрывалось облаками, то очищалось. Поужинавши у запасного лафета, обыкновенного нашего приюта, где хранились и припасы, мы полезли в свой бивуак, или шалаш. Иначе нельзя назвать жилище, где мы, шесть офицеров, могли только лечь на соломе, друг подле друга. Мы могли там и сидеть, но встать на ноги и выпрямиться было невозможно – таким невысоким было сделано наше жилье. Один лишь ротный командир помещался особо.
Полагали, что завтрашний день будет решение кровавой задачи, и, разумеется, об этом только и толковали. «Не может быть, – говорили, – чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы! Кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненным». Некоторые возражали: «Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым!..» Другой замечал: «Меня только ранят…» Один молодой красивый подпоручик сказал, указывая в открытую лазейку бивуака: «Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда».
Этот офицер действительно был убит, но там ли его душа?… Однако же по настоящее время, как только взгляну на крайнюю звезду Большой Медведицы, я вспоминаю о своем юном сослуживце. Я доказывал, что в сражении обыкновенно из десяти убивают одного, а ранят двоих; следовательно, из нас шестерых должен быть убитым один или ни одного, а ранен будет кто-нибудь непременно. «И неужели я именно тот десятый, который должен быть убитым?» – говорили иные. Все мы были люди молодые, я же моложе всех. Один только штабс-капитан был старше нас. Этот добрый, благородный человек служил в прусской и турецкой кампаниях и только в двенадцатом году был переведен к нам в роту. Он сказал: «Полно вам рассуждать… Молитесь Богу да спите, а там Его святая воля». И мы, хотя были и не без грешков, однако ж славно заснули, как говорится, сном праведников.
Ф. Глинка
Очерки Бородинского сражения
Теперь перенесемся мысленно на противоположную высоту, соседнюю с курганом Горецким. Ее легко отыскать у корпуса Дохтурова. Там также есть человек замечательный. Он все на той же маленькой лошадке, все в той же, как мы уже описали, одежде. Он окружен множеством офицеров, которых беспрестанно рассылает с приказаниями. Одни скачут от него, другие к нему. Он спокоен, совершенно спокоен, видит одним глазом, а глядит в оба, хозяйственно распоряжается битвой; иногда весело потирает рука об руку (это его привычка) и по временам разговаривает с окружающими, но чаще молчит и наблюдает. Это Кутузов. К нему подъезжают генералы. Остановимся на одном.
Вот он, на прекрасной прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на эфесе шпаги горит крупный алмаз. Но дороже всех алмазов слова, вырезанные на этой достопамятной шпаге. На ней написано: «Спасителю Бухареста!» Благодарный народ поднес этот трофей победителю при Обилешти. Средний рост, ширина в плечах, грудь высокая, холмистая, черты лица, обличающие происхождение сербское, – вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-округлого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка прочеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир!..
Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке, – заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами. «Стой, ребята, не шевелись! Дерись, где стоишь! Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет! В этом сражении трусу нет места!» Солдаты любовались такими выходками и бодрым видом генерала, которого знали еще с Итальянских походов. «Тут все в беспорядке!» – говорили ему, указывая на разбитые колонны. «Бог мой! (его привычное слово). Я люблю это – порядок в беспорядке!» – повторял он протяжно, как будто нараспев. Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался: переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали его с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим! Один из самых неустрашимых генералов – А. П. Ермолов писал к нему: «Чтобы быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». Это был генерал Милорадович! Вызванный на служение Отечеству нарочными письмами прежнего главнокомандующего Барклая де Толли, он за два дня перед великим сражением с суворовской быстротой привел или, лучше сказать, привез из Калуги 15 тысяч набранных им войск.
Другой, подъехавший к главнокомандующему, был росту высокого, лет, приближавшихся к средним. Это был мужчина сухощавый, с темными, несколько кудреватыми волосами, с орлиным носом, с темно-голубыми глазами, в которых мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Важные резкие черты отличали его смуглое значительное лицо, по которому можно было отгадать характер самостоятельный[26]. На этом лице, воинственно-красивом, приметны следы какого-то внутреннего томления – это следы недавней болезни! Звук трубы военной поднял генерала с одра и ринул его прямо в битву.
Осанка и приемы обличали в нем человека высшей аристократии, но в одежде был он небрежен, лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка или шинель свешивалась с плеча его. Отвага не раз увлекала его за пределы всякого благоразумия. Часто, видя отстающего солдата, он замахивался нагайкой, солдат на него оглядывался, и что ж?… Оказывалось, что он понукал вперед французского стрелка!.. Обманутый зрением, привычной рассеянностью, а еще более врожденной запальчивостью, он миновал своих и заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля, как дома. Он командовал под Витебском и велел удерживать один важный пункт. Долго крепились наши. Наконец, к нему прислан адъютант со словами: «Неприятель одолевает; что прикажете делать?» Понимая всю важность удерживаемого пункта, он ответил не обинуясь: «Стоять и умирать!» Это был граф Остерман. Он командовал корпусом в Бородинском сражении.
