Георгий Калиняк - Герой советского времени: история рабочего
Во время хождения по лесам мы иногда останавливались в опустевших деревнях. Помню большую деревню с ухоженными домами, абсолютно пустую, с цветами на подоконниках и занавесками на окнах.
Смотреть на эту деревню было тягостно. Это было как в жутком, зачарованном сне. Наш взвод стоял у открытого сельского магазина. Через двери и окна мы видели полки, заставленные разными продуктами, но заходить в магазин не решались. Был приказ: зашедшего в магазин, считать мародером и расстреливать на месте. Уверен, то, что не испортилось, досталось фрицам в качестве подарка от кооператоров.
Кто придумал такой галантный приказ, из-за которого была упущена возможность разнообразить наше питание? Не знаю, где были наши кухни. А может быть, их совсем не было в полку.
Позже появился новый приказ, обязывающий уничтожать все, что нельзя было увезти или унести, чтобы ничего не оставалось врагу.
В госпитале мне запомнился один раненый – молодой, красивый двадцатилетний парень. Он попал под разрыв снаряда, и у него закрылись глаза. Врачи делали вид, что его лечат. А мы от сестер знали, что это дело безнадежное. Сам солдат об этом не знал. Он был общительный и веселый. Видимо надеялся на прозрение. В курилке некоторые пехотинцы ругали артиллеристов за то, что они часто стреляли по своим. В свое оправдание пушкари объясняли, что они стреляли из орудий, списанных еще во время войны 1914-18 годов. Хороших орудий не было, и приходилось вооружаться таким хламом. Из таких пушек снаряд мог залететь куда угодно. Часто вместо немцев снаряды падали на наши окопы.
Это объяснение соответствовало истине. Военные склады были расположены близко от границы, и в первые дни войны их захватили фашисты. Вот почему не хватало оружия для вновь формирующихся частей. Некоторые части были вооружены тяжелыми, неуклюжими канадскими винтовками, оставшимися тоже от первой империалистической войны.
Во второй половине августа я вышел из госпиталя с еще не совсем зажившей раной, которая начинала кровоточить при резком движении рукой. Из запасного полка попал в полк аэростатов заграждения.
Боевые точки первого отряда, куда я был направлен, располагались по правому берегу Невы от станции Дача Долгорукова до Саратовской колонии. Задачей аэростатов было мешать низко опускаться немецким бомбовозам, что снижало точность бомбометания.
Поднимались аэростаты на четыре километра, а тандемы (двойные) на семь километров. Обслуживалась одна точка двенадцатью солдатами. Как правило, аэростаты подымались ночью, но в облачную погоду – и днем, хотя это было рискованно. Когда фронт установился на окраинах города, немецкие истребители охотились за аэростатами и сбивали их.
В августе в городе было спокойно. Иногда высоко пролетали немецкие разведчики, но они не вызывали тревогу. Они пролетали так высоко, что невооруженным глазом их нельзя было увидеть, да и звука не было слышно. Только стрельба зениток указывала, что над городом пролетает вражеский самолет.
В ларьках в это время еще продавалось пиво. Свободно работали столовые. В булочных можно было купить пирожное, хотя хлеб уже давали по карточкам. Была спокойная, мирная обстановка и людям казалось, что война где-то далеко, что враг не угрожает городу, а на самом деле фашисты были уже в пригородах. В общем, ничто не предвещало ужасной трагедии…
Двадцатого августа появилось обращение к ленинградцам за подписями Жданова, Ворошилова и Попкова (председатель Ленсовета), в котором говорилось, что непосредственная угроза вторжения фашистов нависла над городом и нужно быть готовым к тяжелым испытаниям. Восьмого сентября фашисты захватили Шлиссельбург, тем самым замкнув кольцо блокады вокруг Ленинграда. Во второй половине этого дня начался первый большой авиационный налет на город. Тихая ясная погода помогала немецким летчикам прицельно бомбить важные объекты. Хотя зенитная артиллерия усеяла разрывами зенитных снарядов все небо, десятки самолетов волна за волной летали над городом и вершили свое черное дело. Только над нашими землянками у Невхимкомбината пролетело 36 бомбовозов Ю-88.
Горели Бадаевские продовольственные склады. Пожар был такой сильный, что к нам на правый берег с током нагретого воздуха летели обуглившиеся куски картона от ящиков. А это расстояние около пяти километров. От сильного жара сахар плавился и тек по канавам, где и застывал. В голодную блокадную зиму 1941-42 годов этот сахар выкалывали ломами, и он шел на питание.
Этот авиационный налет продолжался и вечером и ночью. За восьмое сентября возникло 178 больших пожаров, не считая средних и малых. От бомб рушились жилые дома, заводы, театры (Мариинский), госпитали. На Суворовском проспекте недалеко от Смольного бомба в одну тонну весом попала в пятиэтажное здание Промышленной академии, превращенное в госпиталь. Она обрушила и подожгла здание, где погибло 600 раненых.
С этого дня авиационные налеты проходили каждый день, и продолжительность их доходила до восьми часов непрерывно. Одновременно шел обстрел города из орудий. Первый обстрел был произведен из района Тосно 4 сентября 1941 года.
Днем над городом низко летали немецкие «мессеры» и из пулеметов обстреливали очереди у магазинов. Ночью самолеты бомбили при свете ракет, [сбрасываемых] на парашютах. Эти «люстры» горели очень ярко и долго. Фашистам помогали ракетчики, которые красными ракетами обозначали важные объекты для бомбежек. Их ловили и уничтожали. Нашей авиации тогда не было видно. Ленинградский фронт имел всего 32 самолета. Однажды днем наблюдал такую картину: во время воздушной тревоги пять наших самолетов У-2 (учебных) кружились над Финляндским железнодорожным мостом через Неву. Издали их можно было принять за боевые самолеты. А на них не было даже пулеметов. Так имитация заменила отсутствие самолетов.
В начале сентября между Володарским и железнодорожным мостами саперы навели понтонный мост через Неву. Несколько дней по нему переправлялись обозы колхозников, спасающихся с Карельского перешейка от финнов. Они размещались в Саратовской колонии, откуда были выселены немцы.
Вся затаившаяся нечисть: бывшие домовладельцы, торговцы, остатки дворянства считали, что пришло их время рассчитаться с советской властью, и они чем могли – ракетами помогали немецким летчикам. По ракетам можно было судить, что этих пособников врага не так уж и мало.
Шли блокадные дни и недели. Все хуже и хуже становилось с продуктами.
В ноябре мы, солдаты, получали по 300 грамм хлеба. Это был, в сущности, не хлеб, а сероватая влажная глина. Нам еще варили так называемую хряпу. Это отходы от капусты, заложенные осенью в силосные ямы для скота. Но это варево было такое горькое, что не лезло в горло. Люди варили из столярного клея студень, также из бараньих кишок. Из молотого кофе и дуранды (комбикорма) пекли лепешки. В пищу шло все вплоть до медицинских таблеток.
