Оля Ватова - Все самое важное
Когда мы были в Или, как-то мимо нашей хижины проходили две женщины. Они были еще не старые, только очень плохо одетые и совершенно измученные. Попросили воды и позволения немного отдохнуть. Я узнала, что одна из них — мать троих детей, которые сейчас должны были быть у бабушки. Она провела несколько лет в лагере за прогул — не вышла на работу, так как заболели дети. Теперь возвращалась, не надеясь добраться до цели. Без денег, без карточек на хлеб и без права на работу они обе были обречены на голодную смерть. Та, что помоложе, попросила разрешения прилечь на мою кровать, а когда я согласилась, разразилась плачем и никак не могла успокоиться. Слишком долгий путь пришлось преодолеть. Слишком часто приходилось сталкиваться с равнодушием окружающих и страхом людей перед теми, кто возвращается из лагеря. Голод, отсутствие крыши над головой — все это вызывало чувство абсолютной безнадежности у одинокого человека в жестоких условиях тамошнего существования.
Однажды случай свел меня с еще одним бывшим лагерником. Я рассказала об этом в 1972 году лондонской газете. Наш поселок был вытянут вдоль широкой выщербленной дороги, занесенной грязным песком. Каждое дуновение ветра вздымало густое ржавое облако. Лето было в зените. Температура воздуха достигала 50 градусов. Почти вся растительность была выжжена. Никакой зелени, никакого отдыха для глаза. По обе стороны дороги стояли ряды хижин, сооруженных из глины и сухого коровьего навоза. На одном из ее ответвлений располагалась так называемая торговая площадь. С самого раннего утра, пока не начинало припекать солнце, там, скрестив ноги, восседали на земле пожилые казахи и казашки. Они сидели, склоняясь так низко, что, казалось, сами были вылеплены из пыли и засохшей глины. Перед ними стояли жалкие дары неплодородной почвы — немного кукурузы, головки чеснока, горстки желтого гороха, который они перебирали пальцами, бормоча при этом непонятные слова. Шедшая вдали война настигала их волнами еще большей, чем раньше, нищеты и голода и, словно хищная птица, выхватывала из домов их близких, чтобы те погибали на каких-то фронтах. Местные «богачи» поставили возле площади сбитые из досок будки, где продавали засиженные мухами куски баранины. Для нас это было недоступно. Мясо ценилось на вес золота.
Однажды, когда беспощадно палило равнодушное полуденное солнце и не было ни малейшей надежды на благословенную вечернюю прохладу, я стояла возле нашей хижины и ждала хоть малейшего дуновения ветерка, несмотря на то что он тут сухой и очень горячий. Не знаю точно, сколько времени так простояла. Часов здесь не было. Просто день переходил в ночь, а потом наступало утро. Я стояла возле нашей хижины, подбрасывая ветки саксаула в импровизированную печь, на которой готовила скудную еду. Скоро должны были прийти муж и сын. Было очень тихо. Казахи были заняты на колхозных кукурузных полях или на промышленном комбинате, где за нищенские гроши, а прежде всего за карточки на хлеб трудились и поляки. Из некачественной овечьей шерсти они изготовляли свитера и тряпичных зайчиков для детей. Эти изделия потом поступали на продажу в магазины. Вдруг на горизонте появилась человеческая фигура, которая стала приближаться. Присмотревшись, я увидела мужчину лет пятидесяти. Передвигался он с большим трудом. Волосы грязными прядями падали на плечи. Губы выглядели пересохшими. Его ладони казались старыми пожелтевшими картами, длинные пальцы впитали в себя дорожную грязь. При этом в лице сохранилось некое благородство, даже аристократизм. Он подошел, несмело взглянул на меня. И тут возникло чувство, будто он не чужой, будто мы с ним давно знакомы. Оказалось, этот человек странствует уже много недель. Он освободился из лагеря, который находится на очень большом расстоянии от нашего поселка. Он знал о запрете сразу возвращаться домой, о том, что до такого разрешения ему придется перебиваться здесь, в казахских степях. И оба мы понимали, что это путь, ведущий в никуда. Не спрашивая, я принесла ему воды, предложила присесть и, показав на готовящийся суп, пригласила поесть с нами. Он как-то задумчиво и с достоинством принял это приглашение. А потом попросил у меня кусок обычной бельевой веревки и горшок для варки. Я не могла скрыть удивления. Зачем ему вдруг понадобилась веревка? «Бегает здесь на окраине поселка большой пес, — объяснил он, — довольно упитанный, хоть и бездомный. Если его поймать и сварить, то можно хоть раз досыта наесться. А без веревки его никак не отловить». В награду он предложил мне отдать половину своей добычи. Мой желудок быстро откликнулся на его слова спазмами. К горлу молниеносно подступила тошнота. Я старалась, чтобы случайный гость не заметил моей реакции. Боже, до чего он докатился! Запредельная нищета как бы перевела его в абсолютно иную ипостась существования, опустив на самое дно. Мое сочувствие ему стало теперь походить на скорбь. Будто уловив что-то в перемене моего настроения, мужчина опустил глаза. Разумеется, сейчас не могло быть и речи о том, чтобы дать ему веревку, тем самым обрекая несчастного пса на страшную гибель. В то же время я устыдилась своего внезапного недоброжелательства к пришельцу. Понимала, что и ему в будущем уготована трагическая участь. Я смотрела на него, погруженного в себя. Было очевидно, что в душе человека, мечтающего насытиться хотя бы собачьим мясом, сконцентрировались все страдания, пережитые в прошлом, нынешние и те, что еще впереди… Вскоре прибежал мой сын. С ним был соседский мальчик, который тоже спешил к себе домой подкрепиться. Анджей подошел ко мне и с удивлением воззрился на сидящего на пороге мужчину. Тот робко поднял руку, пытаясь сделать приветственный жест, коснуться его волос, но рука тут же бессильно упала. Я оставила их на минуту одних и принесла приготовленный постный суп. Гость ел спокойно, неторопливо, с каким-то грустным смирением. Потом встал, отдал мне миску, вежливо, в какой-то даже аристократической манере поблагодарил и ушел. О своей просьбе он больше не упоминал.
Вновь мне пришлось увидеть его через несколько недель. Я расскажу об этом. Но сначала хочу сделать небольшое отступление. Миниатюрное окошко в нашей хижине мы завесили темной рогожей, чтобы спастись от палящих лучей солнца. На ней пристроилось какое-то большое насекомое, по цвету от нее не отличающееся. Вцепившись в занавеску, оно не двигалось и казалось мертвым. На самом деле насекомое оставалось живым. Просто на свет должен был появиться детеныш. Старый, похожий на шамана казах, навестивший нас, со страхом посмотрел на эту тварь и предупредил — ни в коем случае нельзя причинять ей вред. Иначе нам будет грозить несчастье. Прошло некоторое время, и детеныш родился. Он был грациозен и с большим удовольствием поедал мух, предварительно убивая их с потрясающим хладнокровием. Все это выглядело как продуманное представление. Александру стал отвратителен этот спектакль, и он выбросил нашего «постояльца» прямо в дорожную пыль. А через две недели муж тяжело заболел тифом и лежал в больнице, борясь со смертью.
