Джон Фаулз - Дневники Фаулз
Думаю, я еще долго не буду так напиваться. Мой желудок не принимает алкоголь в таком количестве. Чего хочет разум, отвергает сердце.
Кручу приемник. Странные, расчлененные обрывки речи, музыки — шовинистические, беспристрастные, субъективные, полные разных настроений, nostalgie[117]. Ночные клубы, нежные цветы, приглушенный свет. Звучит фортепьяно, уголок музыки в огромном зале. Испанская музыка, пронзительная и трагическая. Разноязычие, многообразие атмосфер, внезапное ослабление звука, плохо различимые вещи. Некоторые вызывают неприязнь, и тогда щелчок пальца отбрасывает их в никуда. То, что неинтересно, отправляется туда же. И тут я вдруг чувствую, что и здесь растрачиваю жизнь. Вслушиваюсь в нее через приемник.
Слишком много времени я провожу в безделье — слушаю, сижу, пью кофе, играю в бильярд. Когда не пишу, я становлюсь скучным. То высокое, что есть во мне, постепенно деградирует. Никогда мне не стать по-настоящему великим писателем. Мои усилия не приводят к достойному результату. Я должен переписывать одно и то же по десять раз, и все равно меня ждет неудача. Пребывание в Пуатье — пустая трата времени. Скучный, сонный, выпавший из времени город. Сплошной застой. Не вижу здесь никого, с кем бы хотелось сойтись. С каждым днем я ощущаю себя все более одиноким. В чудаках все-таки что-то есть. Особенно в Поджах. Гай, Бэзил, Роджер. Я всех их потерял. И никто из них, по существу, не знал меня. С Поджами мне было лучше всего. Сложное чувство — все это несерьезно, но это не должно быть несерьезно, однако несерьезно. Что-то вроде наводящей ужас игры в пинг-понг между двумя вялыми игроками внутри меня.
Международные новости нагнетают жуткую тоску. Кажется, что война рядом, она несет с собой всемирный хаос, абсолютный тупик, когда каждый человек в отдельности хочет одного, а природная стихия — другого. И последняя побеждает. Ведущее к столкновению медленное скатывание по склонам навстречу друг другу двух крупных тел. Крушение неизбежно. Все отвратительно. Впервые такой кризис оказывает влияние лично на меня. Сколько во всем этом боли, жестокости, глупости и бессмысленности. Я понимал это и раньше, но никогда прежде не воспринимал события так остро, никогда не чувствовал, что они непосредственно задевают меня. Хочу писать и не могу. Провожу время в «Кафе де ла Пэ», потому что должен быть среди собратьев, чтобы возродить в себе хоть каплю веры. Хочется посмеяться с ними и обо всем забыть. Эго стало навязчивой идеей. С такими новыми мыслями уже нельзя пребывать в одиночестве, поэтому я играю в бильярд, пью кофе, отпускаю шуточки и позволяю времени течь сквозь пальцы, словно оно не имеет никакой цены.
8 декабря
В полночь опять зашли с Чарлзом в бар, но уже с твердым решением не напиваться. Позже, когда мы разошлись, я испытал необыкновенное орнитологическое переживание. Было три часа утра, пустынный город спал, окутанный дымкой тумана. Горело несколько уличных фонарей. Внезапно я услышал множество тоненьких голосков, ошибиться я не мог: то были дрозды. Повсюду. В небе. На крышах домов. У них удивительный свист — тонкий, высокий, звенящий; само вдохновение; в нем отчетливо различается нежный звон. Словно внезапный блеск старинного серебра в темной комнате. Странные, нездешние, прекрасные звуки. Затем, когда я стоял посреди площади, где располагалась префектура, раздался неподражаемый свист дикого селезня, и меня пронзила нервная дрожь. Вряд ли что-то в искусстве или в природе, за исключением разве что пения лесного жаворонка, может мгновенно привести меня в такое острое состояние волнения и радости. То, что этот дикий, пронизанный романтикой свист прозвучал в центре скучного, сонного, удаленного от моря города, было как электрический разряд. Это случилось так неожиданно и так много значило для меня: подумать только, из 60 тыс. жителей города один я удостоился услышать их пение. Полчаса я стоял на площади. Было очень холодно и тихо. За все это время не прошел ни один человек, не проехал ни один автомобиль. И постепенно до меня дошло. Все небо было в птицах. Я отдал бы все на свете, чтобы узнать наверняка, что там, хотел, чтобы мгновенно явился дневной свет, будто его включили. Время от времени я слышал зеленых ржанок, золотистый бекас облетел площадь, словно заблудился, он летел так низко, что, казалось, я его вижу. Повсюду дрозды. Потом раздался сладострастный крик — кому он принадлежал, я не распознал. Непрерывное посвистывание и шуршание крыл. И вдруг стремительное приближение большой стаи, такой шум бывает только от стаи диких уток. Должно быть, они летели относительно низко. Наверное, по каким-то причинам происходила великая миграция птиц, а я случайно оказался на их пути. Бог знает, почему птицы летели через Пуатье. Я вернулся домой около половины четвертого и открыл окно. Комнату тут же заполнил свист дроздов. Зеленых ржанок. Я бросил взгляд в сторону сортировочной станции. Неожиданно над железнодорожными путями пронесся крик диких уток, они как будто узнали все еще освещенную станцию. Через некоторое время крики повторились. В конце концов, сильно продрогший, я отправился спать.
У меня не было сомнений, что я являюсь связующим звеном между двумя мирами. Стоя у окна и слушая крики уток, я принадлежал к несравненно большему и таинственному миру, чем кто-либо другой в городе.
Во мне теснились печаль и грусть, их вызывала громадность переживания: я понимал, что никогда не сумею передать в словах всю его силу и очарование. Я способен чувствовать эту магию, потому что много часов провел, наблюдая за птицами и охотясь на уток.
Да, восхитительное переживание, особенно взволновавшее меня из-за его полной неожиданности. Весь день я всматривался в небо, но больше ничего не видел.
Концерт Моцарта: исполнители из местных музыкантов. Нельзя сказать, что я получил большое удовольствие. У дирижера во фраке очень странная фигура: этот высокий человек в бедрах шире, чем в плечах. Сзади выглядел совсем как таракан. Пианист же — вылитая морская свинка. Он казался встревоженным, испуганным. Каждый раз, отыграв свою партию, он с величайшим облегчением устремлял глаза ввысь, словно справившись с тяжелым физическим упражнением. Концерт запомнился именно этим содружеством таракана и морской свинки, а вовсе не музыкой Моцарта.
Не могу писать. Хочу, но времени никогда нет. И если его у меня нет сейчас — при семичасовой рабочей нагрузке, — то не будет и впредь. Уже давно я торчу на одном месте. Нужно закончить «Мятеж» к лету.
17 декабря
Затянувшийся творческий застой. Было большой ошибкой приезжать в этот город. Здесь жизнь стоит на месте. Встречаются интересные люди, но с ними пуд соли съешь, пока сойдешься. Социальные инстинкты в провинции почти не существуют. Отсутствует и непосредственность. Закрываются от всех, как актиния. А мое невозможное «эго» само как актиния — распускается только в одиночестве, когда же к нему прикасаются, съеживается и пропадает. Не понимаю, почему мне все кажутся невыносимо скучными. Редко когда мне бывает не скучно. Если я совершу над собой усилие и вступлю в разговор, меня хватает только на два предложения. Кто-то продолжает говорить за меня, но настоящий «я» уже не принимает в этом участия. Я слушаю других и удивляюсь, как они, испытывая скуку, тем не менее говорят, потому что так надо. Самые большие зануды — французы. Дело не в том, что я могу не понять оттенки их остроумия, — даже когда все понятно, мне неинтересно. Хуже всего обстоит дело с девушками в моей языковой группе. Где бы я их ни встретил, они застенчиво потупляют глазки, я же не обращаю на них никакого внимания. Если мне кто-то не нравится, я все чаще просто игнорирую его. А иногда, когда мы хорошо знакомы, я просто из упрямства прохожу мимо. Ч. Г. подружился с одной девушкой, ее зовут Джинетта — не глупа, не уродина, я сам мог бы завязать с ней дружбу, но не сделал этого. Теперь же, когда ее захватил Чарлз (как вор, укравший гуся), меня терзает ревность. Я с трудом говорю с ним. Сегодня дважды я находился рядом с ней — один раз она явно постаралась оказаться у двери в одно время со мной, — и оба раза сделал вид, что не заметил ее. Всех раздражает, что обычно я не обмениваюсь рукопожатиями. Мне же хочется поскорее сбежать.
