Любовь Воронцова - Софья Ковалевская
Квартира всех не вместила. Ковалевскому пришлось найти себе комнату неподалеку. Первое время Софья Васильевна часто навещала его, проводила у него целые дни, иногда они и гуляли вдвоем. Анюта и Жанна возмущались и заявляли, что раз брак Ковалевских фиктивный, не следует допускать подобную интимность, словно брак настоящий. Они очень нелюбезно обходились с Владимиром Онуфриевичем, между ними все чаще происходили мелкие, возмущавшие его стычки, которые отражались и на его чувстве к Софье Васильевне. Несправедливое отношение Анны Васильевны к нему, выполнявшему договор с Софьей Васильевной о том, что семью они начнут строить лишь после окончания занятий наукой, вызвало в нем гнев. Он даже перестал заниматься математикой и написал брату, что «не способен к математике; это закрывает дорогу к серьезной физике; придется налечь больше на химическую и палеонтологическую часть геологии». В конце концов, потеряв терпение, Ковалевский решил уехать в Вюрцберг. К этому времени он прослушал все лекции, какие были нужны, и ему незачем было оставаться в Гейдельберге.
Из Вюрцберга, не найдя там ничего интересного для себя, он отправился в Мюнхен, где находился самый крупный в Европе палеонтологический музей, и погрузился в печатные труды по геологии и палеонтологии, изучал обширные коллекции ископаемых, совершал геологические походы. Вскоре он, как метеор, носился по городам Европы, доводя Софью Васильевну до головокружения одним перечнем мест, где побывал… без нее!
А ведь они собирались быть всегда вместе, делить все радости и горести. Он, ее брат по духу, обещал входить в научные интересы своей «сестры», заниматься математикой. Он был ей нужен каждый день, каждый час. Она не в состоянии работать, если возле нее нет близкого человека, которому можно излагать свои мысли. Способна же она на полное забвение себя для друзей? Но она требует такого же, исключающего другие привязанности, чувства. Как мог Владимир Онуфриевич выразить подобное пренебрежение к своему лучшему другу? Она затаила в душе большую обиду на Ковалевского, но часто писала ему письма, даже ездила на каникулы в Мюнхен «потолковать и помечтать» с ним. У нее была потребность поделиться с «братом» радостями. Горести она уже и тогда держала про себя.
Жилось студенткам нелегко. Хотя Анюта и уехала вскоре снова в Париж, Софья Васильевна делилась с ней теми деньгами, какие высылал отец. Юлии Лермонтовой и Жанне Евреиновой родители переводили «пенсию» с перебоями. Да и «женская коммуна» Ковалевской пополнилась: из Москвы приехала учиться математике двоюродная сестра Софьи Васильевны Наталья Александровна Армфельд. Но для нуждающегося Александра Онуфриевича по просьбе Ковалевского студентки собрали сто франков.
Софья Васильевна не оставляла своих планов привлечь других русских девушек в заграничные учебные заведения.
В это время она старалась уговорить учиться родственницу Юлии — Ольгу Лермонтову. Сообщая об этом Владимиру Онуфриевичу, Софья Васильевна не удержалась, чтобы не коснуться начинавших занимать ее вопросов: «Жизнь ее (Ольги) самая невеселая с детства, а это последнее время к другим огорчениям присоединились еще страдания более нежного свойства; хотя к подобным страданиям я не чувствую особого сочувствия, — писала она, — но я отлично понимаю, что когда в жизни вообще не встречаешь никакой другой удачи и не имеешь никакого другого интереса, то и они могут еще подбавить значительную долю горечи».
Ей, казалось, это пока не угрожало: жизнь была наполнена до краев научными интересами, а долг — прежде всего… Так прошла зима. В пасхальные каникулы Софья Васильевна решила навестить сестру.
С легким чемоданчиком в руках отправилась она в Париж, думая об Анюте, о ее делах. Вскоре показались крепостные валы; поезд с шумом подошел к Страсбургскому вокзалу. В окно Софья Васильевна заметила на платформе Анюту, еще более похорошевшую, выбежала из вагона, и сестры крепко обнялись, засыпая друг друга вопросами. Но только направились они к выходу, вдруг подошел молодой, очень красивый мужчина среднего роста, с темной бородкой Анюта вспыхнула, смущенно схватила Софью Васильевну за руку и пробормотала:
— Соня, позволь тебе представить Виктора. Виктор Жаклар… Это мой муж.
Ковалевская растерялась. Как, в то время когда она думала о том, сколько тайных обществ, сколько могущественных организаций создала Анюта, сколько великих планов осуществила, сколько людей покорила отважными речами и вовлекла в революционные общества, — Анюта полонила только одного?! А ведь сестры решили отказаться от личной жизни во имя «дела», и Софья твердо выполняла обет.
Кое-как овладев собой, она подала руку негаданному зятю. Он поехал с ними на дрожках. Вести сердечную беседу с сестрой было невозможно. Дрожки остановились у одного из маленьких отелей в Латинском квартале. В столовой ждал их настоящий русский самовар…
Глаза утомленной путешественницы стали закрываться. Анюта проводила сестру в приготовленную для нее комнату, быстро поцеловала и ушла. «Ее ждет молодой супруг, — подумала Софья Васильевна. — Неужели из-за этого можно оставить мечту о благе человечества?! Что же это за сила — любовь?»
ВЕЛИКИЙ АНАЛИТИК С БЕРЕГОВ ШПРЕ
Ничто не заслоняло, ее могло заслонить той единственной цели, достижению которой Софья Васильевна решила посвятить свою жизнь. Работая с изумлявшей всех напряженностью, она быстро овладела начальными элементами высшей математики, открывающими путь к самостоятельным исследованиям. На лекциях она слышала восторженные похвалы профессора Кенигсбергера его учителю — крупнейшему в то время математику Карлу Теодору Вильгельму Вейерштрассу, которого называли «великим аналитиком с берегов Шпре».
Ему было отведено место в числе «трех созвездий эпохи» Куммер — Вейерштрасс — Кронекер. С его именем неразрывно связывалась теория так называемых высших трансцендентных функций — абелевых (по имени норвежского математика Абеля), и особенно важных в приложениях эллиптических и ультраэллиптических.
Его образ ученого-подвижника возбуждал живейшую симпатию.
По настоянию отца Карл Вейерштрасс четыре года изучал в Бонне юридические науки, а затем оставил их, на два года перешел в Мюнстерскую академию и занялся математикой у профессора Гудермана — ученика знаменитого немецкого исследователя Карла Якоби и первого популяризатора его теории эллиптических функций. Четырнадцать лет он был учителем гимназии в Мюнстере, Дейч-Кроне, Браунсберге, отдавал тридцать часов в неделю урокам физики, математики, химии, естествознания и даже гимнастики и, невзирая на такой труд, продолжал изучать математику, выбирая самые трудные ее разделы.
