Илья Старинов - Разведшкола № 005
Не знаю, дорогой читатель, как ты воспринимаешь мой рассказ, но когда я вновь возвращаюсь к тому случаю, меня опять пробивает мелкая дрожь. Оказаться в трудной переделке, когда рядом с тобой товарищи, это одно. Совсем другие чувства испытываешь, когда ты один в кромешной тьме идешь в неизвестность. Чтобы понять, это надо прочувствовать на себе…
Я шел. По компасу можно узнать только общее направление. Я шел по интуиции. О чем я думал? Ни о чем. Одна мысль терзала меня, где же этот проклятый хотун? Иногда ложился, приставляя ухо к мерзлой земле, и слушал степь. Вообще, она могла рассказать многое. Но я в этом вопросе был полный профан. Стук кованых конских копыт уловить мог. Одно я понял тогда, что ухо, прижатое к мерзлой земле, потом очень трудно отодрать от нее. Позже уже заметил, что правое ухо все в крови, но боли не чувствовал.
Часа через полтора поиска я сначала услышал какой-то шум, затем рев. Почувствовал неладное, но слишком поздно. На меня надвигалась свора разъяренных голодных собак. Они остановились передо мной метрах в десяти. Я не видел их, но слышал их злобное рычание. Они-то наверняка меня видели. Я нащупал в кармане пару сухарей и бросил в сторону. Вся собачья свора бросилась за ними, возникла драка между псами. Потом свора опять вернулась ко мне. Ногой я нащупал какой-то твердый предмет и, быстро нагнувшись, схватил его. Я думал, что подобрал камень, но оказалось, что это кизяк, замерзшее лошадиное дерьмо. Оно звенело в руках, было твердое как камень. Я бросил его в сторону от разъяренных собак. Все они моментально ринулась туда, где упал этот кизяк, но, разобравшись в чем дело, вернулись ко мне. Я их не видел. Но злобное рычание слышалось со всех сторон.
Мне доводилось слышать рассказы калмыков о том, что зимой в голодной степи стаи собак нападают на скот и людей, и пожирают их, обгладывая до скелета. Я здорово испугался, но тут вспомнил о гранатах, засунутых за ремень. Выхватил одну лимонку, вытащил чеку, бросил ее далеко в сторону. Собачья свора моментально ринулась за ней. Тогда я бросил другую гранату несколько в сторону от первой и упал на землю, закрыв руками голову. Раздался первый взрыв. Послышался собачий визг и злобное рычание. Затем взрыв второй гранаты и все повторилось сначала. Я догадался, что уцелевшие псы разбежались.
В тот же час степь оглушили винтовочные выстрелы и пулеметная очередь. Это было совсем рядом. Лежа, засек вспышки выстрелов. По ним же определил размеры хотуна, который должен было найти и проверить. Обстрел степи длился минут двадцать. Я лежал, боясь поднять голову. Пули свистели надо мной. Итак, я понял, что задание выполнил. В хотуне сидели легионеры, по выстрелам их было человек 20–25, то ли калмыки, то ли казаки. Но только не немцы, так как пулемет был наш — Дегтярева. Его трескотню я определил сразу.
Когда стрельба стихла, я еще некоторое время лежал, приходил в себя от пережитого. Потом, сначала ползком, затем согнувшись, пустился в обратный путь. Минут через двадцать меня насторожил какой-то шум. Я приложил ухо к земле и уловил топот копыт, который приближался. Я понял, что двигается разъезд легионеров, причем прямо по моим следам. Я отпрянул в сторону и попытался замаскироваться засохшей полынью. Потом отчетливо услышал стук подкованных копыт. Разъезд легионеров на рысях проскакал мимо меня в сторону расположения нашего отряда. Я поднялся и пошел туда же.
Через некоторое время услышал трескотню своего пулемета МГ-34 и автоматов. Эти звуки говорили, что легионеры напоролись на охранение нашего отряда и куда-то удрали. Немного позже степь донесла звуки боя в той стороне, куда ушла наша разведгруппа. Оказалось, что я действительно ориентируюсь в темноте.
Часа через два я оказался в том месте, откуда ушел на задание. Отряда там не было. Но на подходе к месту нашей бывшей стоянки я наткнулся на несколько трупов легионеров и лошадей. Нагнувшись, подсветил фонариком лицо одного из убитых и убедился, что то был калмык. Обыскав его, я взял документы и прекрасный старинный кинжал, затем подошел к убитой лошади. В переметной сумке седла нашел мешочек с борциками и большую фляжку с арьяном (самогонкой из кислого молока), которые тоже прихватил с собой. Все говорило о том, что наше охранение подпустило калмыков чуть ли не вплотную к стоянке и расстреляло их в упор. Тут были и раненые, кони и люди. Я слышал их стоны, но прополз мимо, обшарил всю стоянку. Отряда там не было и никакого знака, указывающего, что мне делать, тоже.
Вот тут меня обуял настоящий страх, какого еще никогда не испытывал. Мои ноги дрожали и от усталости, и от нервного напряжения и, конечно, от страха. Я прилег и незаметно задремал. Но вдруг какой-то внутренний голос заставил меня вскочить. С фонариком я стал осматривать землю за периметром стоянки. Сначала обнаружил след отряда до места отдыха, потом заметил следы разведгруппы, уводившие вправо от стоянки. По отпечаткам сапог на ледяной корке земли и сломанным стеблям сухой полыни я понял, что она вернулась с задания. Потом увидел и свой след. Оказалось, что я инстинктивно возвращался обратно до своему собственному следу. И это в кромешной тьме!
Это помогло мне сориентироваться на местности. Обследуя ее дальше, я обнаружил след отряда, уходящий влево от стоянки. Значит, понял я, отряд ушел, бросив меня. Я не мог понять этого. Но все же устремился вслед за отрядом по той тропе, которую он протоптал. Эта ночь научила меня читать степь. Я шел часа полтора. В темноте заметил угол какого-то строения. Вспомнил карту «Бати» и догадался, что это кошар. Но именно в этот момент получил удар по голове и потерял сознание. Когда очнулся, стоял на коленях со скрученными назад руками, на голове был надет какой-то мешок. Я уловил запах пота и пшеничного концентрата. В ушах стоял звон, голову ломило. Чувствовал, что из разбитой головы течет кровь. Подумал, что хорошо ушанка защитила, а то бы размозжили голову. Я стоял на коленях, упершись головой в стену. О чем я думал? В тот момент ни о чем. Слышал только стук собственного сердца и шум в голове. Потом уловил запах овечьего помета. Постепенно стало возвращаться сознание. Потом услышал шум шагов. Ко мне приближалась группа людей. И вдруг услышал голос своего друга Федора Воронина. Он докладывал «Бате»: «Мы тут одного паразита схватили, лазутчик, по нашим следам шел, выслеживал. И ППШ у него отобрали». При этом он здорово ударил меня сапогом по ребрам. От этого удара я повалился набок. Тут «Батя» приказал: «Поднимите его и снимите мешок с головы». И вдруг все замолчали.
Потом я услышал шепот «Бати», почувствовал его объятия. Он обнимал меня и шептал: «Сынок, родной, жив. А мы тебя уже похоронили. Родной мой мальчик, жив. Вот радость какая!». Он обнимал меня и целовал в окровавленное лицо. Потом вдруг закричал: «Что стоите! Развяжите его! И медсестру сюда, живо!». Прибежала Рая Тихонова, плача стала вытирать мне лицо. Потом наложила повязку на голову и окровавленное ухо, вся кожа с которого была содрана, а я не замечал этого на морозе. Когда сия процедура закончилась, «Батя» сказал медсестре: «Дочка, пол кружки спирта и воды из моего резерва, живо!». Я одним глотком влил в себя живительную влагу и с жадностью выпил горьковатую воду, не два глотка, как полагалось, а целую кружку. Тепло расплылось по промерзшему телу, а главное, появилось душевное успокоение: я у своих. Успел, засыпая, прошептать: «Батя», в хотуне легионеры, калмыки». И услышал еще голос комиссара: «Я же говорил, что этому парню можно верить!».
