Оливер Сакс - Нога как точка опоры
По крайней мере теоретически плоть была на месте, анатомически исцеленная, только еще не приведенная в действие. Нога лежала терпеливая, сияющая, еще не обретшая реальность, но почти готовая к тому, чтобы родиться. Чувство ужасной невосполнимой потери преобразовалось в чувство таинственной приостановки. Нога лежала в странном подвешенном состоянии, в неопределенности, в загадочной области между смертью и рождением…
Между двумя мирами – одним мертвым
И другим – бессильным родиться.
Плоть, которая была все еще неживой, как мрамор, но которая, как мраморная плоть Галатеи, могла ожить. И даже новый гипс играл роль в этом чувстве: старый я ненавидел, считая его грязным и непристойным, но немедленно проникся симпатией к новому, который аккуратно накладывал мистер Энох – слой за слоем вокруг моей новой розовой ноги. Эту гипсовую повязку я счел элегантной, хорошей формы, даже модной. Более важным было то, что я видел в ней что-то вроде благотворной куколки, которая защитит ногу и позволит ей полностью развиться – пока ей не придет время вылупиться, время родиться заново.
Когда меня повезли обратно из процедурной к лифту, мы помедлили у широкого окна, распахнутого, чтобы дать доступ свежему воздуху. Раньше нависали темные тучи, теперь же гроза прошла, и небеса стали божественно спокойными и ясными. Я чувствовал, что стихии пережили кризис в тот же самый момент, что и я. Теперь все разрешилось, небо сияло чистой синевой. Через большие окна влетал свежий ветерок, и я буквально опьянел, когда солнце и ветер коснулись моего лица. Это было мое первое соприкосновение с внешним миром за более чем две недели, две недели, в течение которых я гнил, погруженный в отчаяние, в своей камере. И еще, когда я вернулся в свою палату, была музыка – новый приемник, и это тоже, как и солнце, ветер, свет, божественно освежило мои чувства. Я чувствовал себя погруженным в музыку, пронизанным ею насквозь, исцеленным музыкой – духом и посланцем жизни.
Избавившись от всех своих тревог и напряжения, уверенный в том, что нога вернется, я поправлюсь и буду ходить снова – хотя когда и как, только Бог знает, – я внезапно глубоко и блаженно уснул: это был сон доверия в объятиях Бога. Глубокий, глубокий сон был сам по себе целителен; первый настоящий отдых со времени моего несчастья не прерывался пугающими сновидениями и фантомами. Это был сон невинности, прощения, веры и обновленной надежды.
Проснувшись, я испытал странное поползновение поднять свою левую ногу – и в тот же момент сделал это! Такое движение раньше было невозможно, оно предполагало активное сокращение четырехглавой мышцы – совершенно невозможное и немыслимое! И тем не менее в мгновение ока я подумал о нем и совершил его! Не было замысла, не было подготовки, не было намерения – ничего такого, никакой попытки; возник яркий, как вспышка, импульс – и я молниеносно на него откликнулся. Идея, импульс и действие слились воедино – я не мог бы сказать, что возникло первым. Я неожиданно «вспомнил», как двигать ногой, и в тот же момент это осуществил. Я внезапно обнаружил, что знаю, что делать, – и сделал. Знание того, что делать, не имело никакого теоретического качества – оно было исключительно практическим, немедленным – и влекущим. Оно пришло ко мне без какого-либо предчувствия или предупреждения, без всяких расчетов или замысла с моей стороны. Неожиданно и спонтанно – как гром с ясного неба.
В возбуждении я позвонил и вызвал сестру.
– Посмотрите! – воскликнул я. – Мне удалось, я могу это сделать!
Однако когда я попытался показать ей свое достижение, ничего не случилось. Знание, импульс исчезли так же, как возникли – неожиданно и таинственно. Подавленный и озадаченный, я вернулся к своей книге – и примерно через полчаса, снова непрошено и непредумышленно, возник тот же импульс. Все это – импульс, идея, воспоминание – вернулось, как вспышка, и я двинул ногой (если «двинул» – слово, не чересчур говорящее о намерении; движение было совершенно ненамеренным, спонтанным: оно просто случилось). Однако через несколько секунд оно снова стало для меня невозможным. Так оно и шло на протяжении этого дня: способность к движению, идея движения, импульс неожиданно приходили ко мне – и так же неожиданно исчезали, как слово, лицо, имя или мелодия могут вертеться на кончике языка или быть на виду или на слуху – и тут же неожиданно пропадать. Силы возвращались, но все еще были нестабильными, не зафиксированными твердо в моей нервной системе или сознании. Я начинал вспоминать, но воспоминание приходило и уходило. Неожиданно оказывалось, что я знаю – и тут же перестаю знать, как страдающий афазией знает и тут же не знает слова.
Мне спонтанно вспомнился термин «идеомоторный». Вспышки, которые случались до сих пор, были просто моторными, фрагментарными спазмами и подергиваниями раздражимой нервно-мышечной ткани, без соответствия какому-либо внутреннему импульсу, идее или намерению. Они не имели ко мне никакого отношения – в то время как новые импульсы, напротив, непроизвольные, спонтанные, незваные, несомненно, по сути фундаментально меня касались: они были не просто «мускульными прыжками», они касались меня, моего разума не меньше, чем тела. Они соединяли мои разум и тело, они иллюстрировали их основополагающее единство – единство, которое было утеряно со времени моего увечья.
Мне вспомнились слова хирурга: «Вы разъединились. Мы вас соберем. Вот и все». То, о чем он говорил в чисто локальном анатомическом смысле, имело, как я теперь понял, гораздо более широкое (пусть и ненамеренное) значение, то значение, в котором Э.М. Форстер говорит: «Только соберем». Разъединены были не только нервы и мускулы, но, как следствие этого, естественное внутреннее единство тела и разума. Воля была расшатана точно так же, как нервы и мышцы. Дух пострадал точно так же, как тело. Оба были расколоты и отделены друг от друга. И поскольку тело и душа не могут существовать отдельно, они оказываются бесчувственными, когда разъединены. Значит, при тех идеомоторных вспышках возникает мгновенное воссоединение, даже если оно длится не дольше доли секунды, – конвульсивное воссоединение тела и души.
Но моя способность управлять ногой была ограничена единственным довольно стереотипным движением бедра – а что это за воля, если в ее репертуаре одно движение? К тому же движение всегда сопровождалось импульсом, побуждением странно навязчивого и неуместного сорта. Во время чтения, посередине фразы, когда мой ум был поглощен совершенно другим, неожиданно возникал этот не допускающий возражений специфический импульс. Я его приветствовал, наслаждался и играл с ним – и наконец освоил. Однако волевое усилие и действие носили весьма странный характер, и их результат оказывался своеобразным гибридом – наполовину конвульсией, наполовину поступком.
