Лидия Яновская - Записки о Михаиле Булгакове
Надо отдать ему должное: он не стал возить нас вокруг Иерусалима, как это сделал бы московский таксист. Просто выключил счетчик, заломил цену и регулярно на каждом перекрестке подымал ее на один доллар. Время от времени от перекрестка до перекрестка я успевала составить фразу на моем «иврит-кала» («легком» иврите), усвоенном на шу-ке, и даже выпалить ее. Грузный таксист неожиданно легко взвивался, как продавец на шуке, которому я нахально предлагала за помятые персики вместо «шекель-кило» — «штей бе шекель» (два за шекель); оборачивался, хотя отлично видел меня в зеркале, и кричал, пугая Милли; нервно оборачивалась Милли, умоляя меня молчать и ни в коем случае не выдавать свое еврейство; но краткая победа была за мной: в перепалке пролетал очередной перекресток, оставляя доллар в кармане Милли...
С маленькой площади, на которой мы оказались, несколько дорог вели вниз. Группа арабских подростков очень внимательно выслушала английский Милли, ничего не поняв. Остановилась машина полицейского патруля, и славные ребята в ней, высунувшись, тщательно прислушались к моему «иврит-кала» и тоже ничего не поняли: языковые уроки, полученные мною на шуке, явно страдали пробелами в топографии. Мы двинулись наугад — вниз по одной из дорог, которая показалась нам улицей. Откуда-то выскочил арабский мальчуган лет пяти и с визгом вцепился в юбку Милли. Целуя и уговаривая малыша и ужасаясь мысли, что сейчас выбегут его родители с ножами, Милли тихонько высвобождала из его рук свою юбку и пятилась...
Потом мы шли вниз по неширокой мощеной дороге, похожей на крутые киевские спуски. Обгоняя нас, неслись вниз машины, и другие, прижимая нас к стенам, взбирались вверх. За стеною, на склоне, виднелось древнее кладбище. (Неужели то самое: «По левую руку от себя Иуда увидел маленькое кладбище...» — «Мастер и Маргарита».) И тут на повороте поравнялась с нами и обогнала нас группа монахинь. Они были в белом и светло-бежевом, двигались быстро, но несуетливо, легко и от легкости этой казались — все — стройными и очень молодыми.
Милли прислушалась и взволновалась: монахини говорили по-итальянски. Оказывается, это были итальянские монахини — из какого-то монастыря в Египте. У них были бледные лица, печальные губы и нежно улыбавшиеся глаза...
Вслед за монахинями мы вошли в расположенный террасами сад. Худой и старый араб-привратник любезно поклонился. Вот здесь, как вычислено теми, кому это надлежит вычислять, евангельский Иисус, ехавший в последнее свое путешествие в Иерусалим, приостановился. Он ехал на молодом осле, и восторженная толпа сопровождала его, постилая перед ним свои одежды и свежесрубленные пальмовые ветви, и кричала «осанна» ему — пророку из Галилеи.
(«Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия, как бы некому пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
— У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал». — «Мастер и Маргарита».)
Так вот здесь, говорит традиция, он остановился, пораженный зрелищем раскинувшегося перед ним Иерусалима. И в память об этом разбит террасами сад, и на том самом месте, где остановился Иисус, — маленькая церковь, а в ней, там, где должен быть алтарь и куда устремлены глаза верующих, широкая прорезь окна — с тем самым видом на раскинувшийся город...
Мы бесшумно опустились на деревянные стулья, и одна из монахинь стала негромко читать по книге. Другие тоже раскрыли книги и тихо следили глазами. Я вопросительно потянулась через плечо соседки. «Лука», — шепнула она; я увидела на раскрытой странице цифру «20» и догадалась, что она читает конец 19-й главы Евангелия от Луки.
Кажется, Милли тихо переводила, или я сама вдруг начала понимать давным-давно забытую латынь. Монахиня читала о том, как Иисус здесь, глядя на город, плакал и предсказывал городу беды и разорение. «...Враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне...»
Монахиня тихо плаката, сочувствуя, и по ее бледному молодому лицу катились настоящие слезы. Прямо передо мной был вечный Иерусалим. В дымке угадывалась несуществующая глыба храма. И — поразительной явью, тесня строки Евангелия от Луки, — звучали очень похожие по смыслу строки евангелия от Булгакова: «Увидишь ты здесь, первосвященник, не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, по-дойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!»
Монолог Иисуса писатель передал Понтию Пилату. В роман этот монолог входит не плачем-пророчеством, а пророчеством-угрозой. Угрозой человека жестокого, сильного и знающего, что говорит.
Речь звучит из других уст, обретая другой смысл.
Так использует Булгаков Новый Завет. В отношении Ветхого Завета это делается еще неожиданней, тоньше, сложнее.
Интересен случай обращения писателя к форме — драматургической структуре — одной из библейских новелл. Речь идет о главе 45-й книги Бытия — той, где описана встреча Иосифа с его братьями в Египте. Напомню:
«Иосиф не мог более удерживаться при всех стоявших около него и закричал: удалите от меня всех. И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим.
И громко зарыдал он, и услышали Египтяне, и услышал дом фараонов.
И сказал Иосиф братьям своим: я Иосиф, жив ли еще отец мой?» (Бытие, 45, 1 — 3 )
Сравните построение — озвученность — у Михаила Булгакова очень важной для него сцены допроса Пилатом Иешуа.
«Тут Пилат вскричал: — Вывести конвой с балкона! — И, повернувшись к секретарю, добавил: — Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь».
И потом описание тишины («И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим»), и тихий обмен речами: «И настанет царство истины? — Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа».
И громкий крик Пилата: «Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся... Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду...»
И снова тихое и доверительное обращение к тому, кто стоит перед ним:
«— Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?»
