Сергей Юрский - Игра в жизнь
Миновали первый мост через Фонтанку. Миновали замок. Впереди второй мост. Но перед самым мостом — вот это да! — ЦИРК! Здесь работает мой отец. Он режиссер. Поэтому я не только смотрю представления, но меня обязательно водят за кулисы. Клоуны в огромных ботинках, с белыми лицами и зелеными волосами хватают меня за нос и говорят: «Aгy-ry! Агу-гу! Хочешь быть клоуном? Хочешь работать в цирке?» И еще меня ведут в большое помещение с особым тяжелым запахом. Там стоит слон и машет хоботом. Там тоскливо смотрят через решетку медведи. Там зло рычат тигры и спит в грязном углу лев. Мне предлагают поиграть с мартышками, но они невеселые, и в конюшне темно. В цирке зверинец называется конюшней, хотя там живут не только лошади. Мне жалко мартышек. И других зверей тоже жалко. Но дрессировщик так дружественно улыбается моему отцу и так уверенно говорит, что зверям здесь хорошо, что я стараюсь ему поверить и успокаиваюсь.
Больше всего мне нравятся униформисты, подметающие манеж. Молодые мальчики в красных костюмах с веревочками, которые называются аксельбантами.
Пожалуй, лучше всего в жизни быть униформистом.
От Фанерных коней до бронзовыхДва вздыбленных коня из фанеры — эмблема цирка. Мимо цирка идет трамвай № 5. Идет через мост по улице Белинского и дальше три остановки до квартиры моей бабушки Елены Васильевны. Там всегда вкусный обед на красивой посуде.
Но если на трамвае не ехать, а тут же близко свернуть с Белинского налево, то начинается Моховая улица. Здесь ТЮЗ — детский театр. Хороший театр... но какой-то ненастоящий. И я знаю, чего в нем не хватает. Занавеса! Без занавеса нет театра. Сцена без занавеса — это эстрада. Еще в детстве я это понял, и так до сих пор осталось. А напротив ТЮЗа предмет вожделений моей юности — Театральный институт имени А. Н. Островского. Сюда рвался, сюда толкался год за годом, не попадал и наконец был допущен под священные своды. Четыре года в мастерской Леонида Федоровича Макарьева. Но Моховая — это мои пятидесятые. А если вернуться к цирку (туг ходу-то всего минут пять) и пойти дальше по течению Фонтанки к Невскому — это еще тридцатые годы.
Эта часть набережной вечно была в ремонте. Не то что машине проехать, пройти и то затруднительно. Тут в первой половине дня наилучшее место для малолеток — играют в прятки и в войну. Ближе к вечеру это пространство занимают молодые хулиганы.
На разбитую набережную по-домашнему, без прикрас дома глядят черными лестницами и арками проходных дворов. Позднее, лет через сорок, когда треснет социализм, здесь обнаружатся роскошные фасады и даже настоящий дворец — нынешнее вместилище Дома дружбы с иностранными народами. Но тогда не замечалось — лежали каменные блоки для набережной, бетонные обручи канализационных труб, штабеля решеток, рытвины, лужи. В общем, отличное местечко для игры в войну.
Война уже шла. Финская. Представьте себе, сохранилась фотография. Пять детей четырех лет каждый. Стоят строем. На нас пилотки или военного образца фуражки. На нас ремни и какие-то пол сумки. Это уже не игра. Мы на задании.
По вечерам все жители обязаны плотно зашторить окна. Ждут налетов вражеской авиации. Шпионы нарочно оставляют свет в окнах, чтобы вражеские летчики увидели — вот он, город! Шпионы мигают с крыш карманными фонариками. Летчики видят мигание и бросают бомбу прямо на голову этим хитрым шпионам. Они хотят пожаров, они хотят поджечь наши дома.
Вечер Мы выходим на улицу. Мы задираем головы и внимательно смотрим — где еще горит свет? Должно быть темно. Совсем темно! Нам не приходит в голову, что уличные фонари-то горят! Иначе мы вообще не нашли бы, где что — где двор, где улица. Ну, что с нас возьмешь — нам по четыре года. Нам приказали, нам доверили, вот мы и... Нам сообщили страшный пароль: «нарушение светомаскировки». И вот мы стоим, задрав головы, и смотрим на дома. Вот он, свет! ВРАГ!
Надо определить лестницу, этаж, номер квартиры. Надо бежать бегом и звонить и стучать. Дверь открывает шпион и говорит: «Вам чего, дети?» Нас смущает, что он говорит по-русски. Но мы догадываемся, что это он притворяется, чтобы мы не догадались. Но мы-то догадываемся! Мы говорим страшный пароль: «У вас нарушение светомаскировки».
«Ой, сейчас зашторю», — говорит шпион. А мы уже бежим вниз по темной лестнице и опять на улицу — где горят фонари. Шпионов много. Но мы неутомимы. И (честно говоря) в душе нам хочется, чтобы их было еще больше. Да-а... тогда уже тайно желалось постоять «у бездны на краю». Хотелось, чтобы что-нибудь случилось. Хотелось увидеть страшное, пройти через него и... стать героем.
Итак, этот кусок Фонтанки — черные ходы. А парадные — на параллельной улице, Толмачёва. По старинке ее иногда называют Караванной, но для нас она Толмачёва. Толмачёв был мальчиком двадцати с чем-то лет и погиб в Гражданскую войну. Он совершил подвиг, стал героем, и вот в его честь назвали улицу. А сейчас я думаю — может быть, он, как мы, дурачки, ходил с каким-нибудь устрашающим паролем, мечтал найти шпиона и... нарвался однажды го ли на психа, то ли на человека с ружьем... Нет, нет... не насмешничаю. Земля пухом всем погибшим... всем несмышленым... Это я так... скепсис преклонного возраста.
Но улица Толмачёва (Караванная) — это знаменитая улица. Длиной она меньше километра, а перечислю, что на ней есть, — не поверите!
Зимний стадион, Дом кино, детский кинотеатр «Родина», чуть правее Дом радио — отсюда все передачи, постамент памятника Гоголю (в 48-м году ставили — я присутствовал, — но самого памятника до сих пор нет), выход из кинотеатра «Аврора» — каждые полтора часа круглый год каждый день оттуда вываливается толпа прямо напротив наших окон. И наконец, знаменитая булочная на углу Невского с потрясающим (во все времена) кондитерским отделом. Напомню еще, что одним концом улица упирается в цирк, а другим — в Аничков дворец (городской Дворец пионеров). Чего еще надо?
Тут мы и живем — Толмачёва, дом 26, квартира 8. К нам два звонка. К Каплунам — один. К Залесским — три. К Лиде — четыре. К Праховым, Гурьеву и Никитину — вход с черной лестницы, там звонок общий, или стучать. Квартира проходная. Телефон коммунальный, А 5 26 39.
Думаете, сочиняю? Привираю подробности? Нет! Много было квартир в моей жизни, много было номеров телефонов — перезабыл. А этот — А 5 26 39 — помню. И вот еще: прошло пятьдесят лет, и в 99-м году в городе Нью-Йорке на концерте в Карнеги-холл получаю записку: «Сережа! Это я, Лина Каплун с Толмачёва, к нам был один звонок. Я тебя подожду у выхода после конца. Хочу тебя повидать».
К Каплунам был один звонок, но комнат у них было две — на четырех человек. Они считались богатыми. У всех остальных было по одной комнате. У нас на троих 26 метров квадратных, два больших окна и высокие потолки — очень даже прилично. Правда, круглая зеленая печка, дрова возле нее и мамин рояль съедали половину комнаты, но ничего, жить можно.
