Лоуренс Рис - Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть
Этот закон давал Гитлеру определенные преимущества, поскольку получил более широкую поддержку, которую вряд ли принесли бы более экстремальные меры. Принятие закона также подтверждало, насколько силен скрытый антисемитизм в Германии (невзирая на то, что к моменту прихода нацистов к власти евреи составляли меньше одного процента населения Германии). К примеру, экономист Йоханнес Цанн признавал: «общественность» в Германии считала, что в некоторых сферах деятельности, таких как медицина и юриспруденция, евреев было непропорционально много. (При этом он забыл уточнить причины такой статистики, ведь на протяжении нескольких веков евреям запрещали заниматься другой работой.)
Даже некоторые набожные христиане верили в то, что евреи представляют «угрозу» для немецкого государства. Например, Пауль Альтхаус, протестантский теолог, в 1927 году на одной из своих лекций заявил, что хотя он и отвергает антисемитизм нацистов, он тем не менее действительно считает, что Германии «угрожает деморализованный и деморализующий класс городских интеллектуалов, представленный в первую очередь евреями»‹2›.
Убежденные сторонники нацизма, разумеется, пошли значительно дальше в своей ненависти к евреям. Они считали, что робких попыток законодательно отстранить евреев от некоторых должностей недостаточно для борьбы с людьми, которых они называли своим «мировым врагом номер один». В результате чего регулярно происходили спонтанные акты насилия по отношению к немецким евреям. Одной из таких жертв стала Люсиль Айхенгрин. Она росла в Гамбурге в еврейской семье в 1930-е годы, и, когда Гитлер пришел к власти, соседские дети из дома перестали разговаривать с ней и ее сестрой. По дороге в школу в них швыряли камнями. «Мы все время боялись, — вспоминает она. Ведь физическая травля сопровождалась гонениями и оскорблениями. — Это было очень тяжело, нас все время высмеивали и обзывали. Нам было неприятно видеть детей, с которыми мы раньше играли, разгуливающих теперь в коричнево-белых формах [форме „Гитлерюгенда“]. Больше не существовало ни „доброго утра“, ни „доброго вечера“ — только „Хайль Гитлер!“. Я тогда была ребенком, и меня все это очень пугало. Это было нечто за гранью моего понимания, я все время спрашивала сама себя: почему? Это было совершенно непонятно»‹3›. Печальный опыт Люсиль не был единичным случаем. Нацисты могли затравить еврея, словесно и физически, просто за появление в бассейне или на катке.
Неконтролируемые нападки на евреев вызывали беспокойство у нацистского министра финансов Ялмара Шахта, и летом 1935 года он заявил, что это «погружение в беззаконие» ставит под «угрозу экономическую основу перевооружения»‹4›. Йоханнес Цанн, знавший Шахта, признает, что хотя нацистский министр финансов никогда «не выступал против самого принципа удаления евреев из общественной жизни и из таких сфер, как банковское дело», он тем не менее «требовал, чтобы эта процедура регулировалась законами и правилами, не допускающими диких крайностей»‹5›.
На съезде НСДАП в Нюрнберге в сентябре 1935 года Гитлер огласил два дополнения, которые были поспешно внесены в немецкое законодательство. «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести» запрещал сексуальные контакты и браки между евреями и неевреями. «Закон о гражданстве рейха» лишал евреев немецкого гражданства. Тем не менее Гитлер не смог уточнить, как определять «еврея». Поскольку «расовых» отличий евреев установить не удалось, нацисты пользовались религиозным определением; «настоящим евреем» считался человек, три поколения предков которого принадлежали к иудейской религиозной общине.
Это определение шло вразрез со страстной верой Гитлера в то, что евреи являются «расой». И все же время, которое нацисты тратили на то, чтобы определить, кто еврей, а кто — нет (что другими словами означало: определить, кому жить, а кому умирать), еще раз подтверждало фанатизм гитлеровского подхода. Даже если немецкий еврей представлял огромную экономическую ценность для своего государства — был блестящим ученым-теоретиком или практиком-изобретателем, — его (или ее) все равно лишили бы немецкого гражданства и большинства других прав, если было бы доказано «еврейское происхождение». Это еще раз подтверждает, что евреи — с точки зрения Гитлера — были невероятно удобным врагом. Подавляющее большинство немцев знали, что они не евреи, поэтому чувствовали себя в относительной безопасности и не боялись преследований. Для такого харизматичного лидера, как Гитлер, евреи подходили идеально — это был единый враг, на котором можно было сконцентрировать всю мощь пропаганды. К тому же они составляли явное меньшинство и большая часть населения себя с ними не отождествляла.
В дальнейшем Гитлеру удалось еще более усилить идею «единого врага». Он объединил ненависть к евреям с ненавистью к сталинскому режиму в Советском Союзе, и таким образом создал одного гигантского врага. 13 сентября 1937 года, выступая в Нюрнберге, он заявил, что мир столкнулся с «вероломнейшим нападением»‹6› исторического масштаба со стороны «московской верхушки иудо-большевиков». Эта «верхушка», по мнению Гитлера, была «неотесанной еврейско-большевистской международной бандой преступников», которые, среди прочих злодеяний, организовали революцию в Испании. Он напомнил аудитории, что зачинщиками революции в Берлине и Мюнхене, произошедшей сразу после Первой мировой войны, были именно евреи.
Реальных свидетельств тому, что Сталин сотрудничал с какой-либо еврейской группировкой, не было. Но риторика Гитлера была настолько уверенной, что на многих слушателей она подействовала. Одним из преимуществ идеи тайного еврейского «заговора» было то, что любые неувязки в своих утверждениях можно было списать на то, что евреи стремятся все запутать и скрыть «истину». Для молодого человека, такого как Йоханнес Хассебрек, подобные рассуждения предлагали своего рода облегченный способ понимания мира. Он говорит, что был «полон благодарности»‹7› за предоставленное ему «интеллектуальное руководство». До того как вступить в ряды нацистов и СС, он и его товарищи постоянно «сбивались с толку». Они «не понимали», что происходит вокруг, ведь «все было чрезвычайно запутано». Теперь же им предложили «набор простых идей», которые они понимают и в которые могут верить.
Ютта Рюдигер, которая в 1937 году уже была лидером «Лиги немецких девушек», говорила, что Гитлер «обращался к молодежи так просто и так понятно — я думаю, в этом заключался его талант, — что они прекрасно следили за ходом его мысли, и даже самый простой человек отлично понимал его слова»‹8›. И поскольку он изъяснялся так просто и доступно, его расистские взгляды казались правдивыми. «Однажды, например, — вспоминает Ютта Рюдигер, — он сказал: „В Африке люди могут просто лежать под банановым деревом“ — это, наверное, немного преувеличено, но тем не менее — „и бананы будут падать им прямо в рот. А здесь, в Германии, мы вынуждены заготавливать продукты на зиму. Мы должны быть уверены в том, что в наших подвалах достаточно угля и картофеля, и для этого нам нужно работать“».
С каждым годом своего пребывания у власти Гитлер все более усиливал процесс перевооружения Германии и все больше сосредоточивался на задаче, которую открыто выразил в «Майн кампф»: захватить территорию Советского Союза для того, чтобы создать мощную нацистскую империю на Востоке.
Для тех, кто сталкивался с Гитлером в работе и на отдыхе, таких как Герберт Деринг, член СС и управляющий резиденции Гитлера в Бергхофе в Баварии, было очевидно, как именно Гитлер воспринимает сам себя. «Он видел себя спасителем западного мира, поскольку в то время, при Сталине, коммунизм был очень силен. И Гитлер считал, что его призвание — спасти западный мир»‹9›.
В 1936 году, за год до своей знаменитой Нюрнбергской речи, в которой он заявит об угрозе, исходящей от «еврейско-большевистского» руководства в Москве, Гитлер изложил схожие идеи, апокалиптические по своей сути, в секретном меморандуме — в нем он прямо заявил, что сама судьба ведет Германию к военному противостоянию с Советским Союзом. Даже в этом документе он связывает советское руководство с еврейским заговором — демонстрируя всем, кто еще сомневался, свою искреннюю веру в эту бредовую идею. «После Французской революции, — пишет он, лишний раз подчеркивая, что история была его любимым школьным предметом, — мир неизбежно катится к новому конфликту, который будет вызван необходимостью предотвратить попытки большевиков заменить нынешних лидеров общества на представителей мирового еврейства»‹10›.
В этой записке он заходит значительно дальше, чем в открытом выступлении в следующем году в Нюрнберге. Гитлер, как и Геббельс, осознавал, что общественным мнением следует управлять не спеша. «Пропаганда похожа на военную колонну, — говорил Геббельс своему референту Вильфриду фон Овену, — она должна двигаться к цели под надежной военной защитой. Она должна определять скорость движения по самому медленному подразделению»‹11›.
