Лев Разумовский - Моя коллекция
А мы как раз из самовару чай пили. Отец и говорит:
— Испей чайку, попробуй!
А тот:
— Да не пил я его сроду. Не хочу!
— Да ты испробуй! Я тебе сахару дам!
— Ну, давай! Што это за баловство городское!
Нацедил ему батя стакан, прямо с самовару. А он только скипел, ешшо уголья краснелись. Сахару отколол, дал два куска.
И мужик этот, можешь себе представить? Сахар в карман положил — робятам, — а стакан двумя руками взял, а руки-то в рукавицах были, да как плеснет в горло, как водку!
Ну тут, можешь себе представить, крычит, по полу катается, выбежал во двор, снег хватает, глотает…
Долго потом болел мужик этот.
Золотишко
Вот как НЭП прошел, стали золото у людей искать. Отобрать чтобы. Приказы вывесили, чтобы золото сдать. Ну, у кого было, те попрятали, а у кого и вовсе не было. И вот всех, про кого думали, что у них золото — в Чека.
У меня там брат двоюродный работал. Чалуев ему фамилие. Матрос он был, а потом в Чека, значит. Вот людоед был! Чего он мне рассказывал! Сколько он людей пострелял!
Дом есть на Гороховой. Дом два и дом четыре. Так оттуда кажное утро по две подводы шапок вывозили. А про Чалуева даже в Военно-морском музее документы есть.
Он к нам в деревню еще до НЭПа приезжал. С женой. Так бабы до того напугались — за околицу не выглядывали. Особенно ее. Он в бушлате — и она. Он с наганом — и у ней наган. Сама в брюках, стрижена, глазами зыркат, ну, бабы и попрятались, как от сатаны.
Да. Я хотел про золото рассказать. Значит, соберут всех, кого забрали, и им: «Сдавайте!» Они туда-сюда — нет, мол. — «Нет? Хорошо!» — И их всех в комнату, метров двадцать. Человек пятьдесят запустят, рядами построят, и стой четыре часа. Потом в коридор выгонят. — «Есть золотишко-то?» — Ну, кто послабже, тот и отдает. А у других и вовсе нету! Обратно их в тую комнату. Еще четыре часа постой-ка. Тесно, душно. Которые сердечники, теи падают, а упасть-то негде, потому очень кучно стоят. Через четыре часа обратно в коридор. — «Сдавать будете?» — И вот так всю ночь. Ну, кто припрятал, тот отдаст, а у которых и правда нет…
А Чалуев, тот потом не то спился, не то, люди говорили, с ума сошел. Потому человеческой крови напился — не смог жить.
Картошка
Давно это было. Двадцатые годы, што ли. Я мальчишком был.
К нам в школу с Ленинграда учительница приехала. Молодая. Худая такая, все на уроке в платок куталась. Опосля уроков, мы уже уходить стали, она вдруг встала и нам говорит: «Погодьте, робяты, что я вам скажу». А сама смущается, даже голос у ей другой. «Вы, — говорит, — робяты, у отцов ваших испросите продать картошки, кто сколь может. Я, — говорит, — с Ленинграда, нечего есть совсем».
Ну, я домой пришел, батьке сказал. Он сразу пошел в гоубец, картошки в мешок меры три насыпал и говорит: «Завтра в школу отнесешь, а денег не бери. Понял?» Я говорю: «Понял».
На другое утро идем мы с робятами в школу через лес. Они тоже мяшки тащщат, кто две меры, кто пут. А я и говорю робятам: «А чего это без денег картошку отдавать?» Да. Ну, мы и сговорились, чтобы, значит, деньги взять.
Ну, и взяли с ее деньги. А батьке я ничего не сказал, знал, что бить будет.
Как шкерили рыбного мастера
В 53 году была объявлена амнистия. И вот жулики эти прямо валом на флот подались. Мы бы их рады не брать, но тут политический момент — надо помочь людям встать на честный трудовой путь, туда-сюда — короче, вся эта шпана на корабли пошла. Народ деньгу любит, а у нас заработки большие.
Так что эти братишки там вытворяли! Вот так просто говорят, работают, окуня шкерят, есть ножи специальные шкерочные, широкие, а через секунду уже пошла-поехала! Чуть не вся команда полощет друг друга. Что предпринимаем? А что тут предпринять? Если далеко от берега, то тут одна меня — запрись в каюте и жди, пока само поутихнет, а там уже с основным составом выходишь, кого повяжешь, кого запрешь. Из тех, кто остался.
А у берега то же самое. Милицию по радио запросишь, она отвечает: «Обходитесь собственными силами».
Вот, например, случай был. Поспорили матросы с рыбным мастером. Рыбный мастер, известно, матросов гоняет, когда окунь идет. Да. Ну а тут они где-то напились, и к нему четверо.
«Ты, гад, говорил, мы шкерить не умеем? Сейчас покажем — умеем!» Его в каюту. Раздели догола и на стол. Тут как раз боцман зашел туда. Боцман у меня здоровый, он как вошел и вид видит: лежит рыбный мастер на столе голый, двое держат, а двое с ножами наклонились над ним. Шкерить собираются.
Боцман тут сходу одному ногой в живот, а второму в зубы. А кулак у него — во! Тот свалился, а рыбный мастер соскочил со стола и тоже нож схватил. В общем, отняли у них ножи, и я их в Мурманске списал и передал в милицию. Да это еще чепуха, то ли было…
Барс
Ну, ребята, ко мне сегодня соседа-иностранца положили. Сирийца. По-русски — ни бельмеса. Сам в голубой костюм одет, «Адидас» на груди, нашу пижаму не одевает.
Я ему: «Как тебя звать-то?» А он зенки вылупил и улыбается, тыр-тыр чего-то по сирийски, а я-то по-сирийски не могу. Я на себя показываю, говорю: «Шаповалов Александр Васильевич. Полковник в отставке. А ты кто?» Он понял: «Кракс», — говорит, или Фарс, вроде. В общем я его Барс зову, он откликается. Чудной какой-то. В палату вошел, радиолу японскую — во радиола, с чемодан! — на тумбу поставил, штору узлом завязал, чалму себе на голову из полотенца сделал, сел по-турецки на койке, тетрадку развернул и пишет справа налево! Ну чистый Барс!
А может, и не Барс, но я-то туговат на уши стал после операции на мозгах. Мне в Москве в нейрохирургии операцию делали, опухоль удаляли. Ну, с ней вместе немного мозгов прихватили. Профессор говорил, не больше полстакана.
Я Барсу говорю: «Продай костюм, я тебе сто рублей дам». А он чего-то лопочет: Сирия, Сирия… Потом свою тетрадку достал, листы пополам разделил и стал русский учить. Я его учу — называю предметы, а он записывает по-сирийски, как по-ихнему и как по-нашему.
Тут в прошлом году лежали тоже всякие негры-тигры. С Кубы двое и с Йемена Абдулла. Тот весь черный, только ладошки светлые и по-русски тоже не говорил. Ему клизму перед операцией назначили. Сестры повели в туалет. Там баллон с кишкой висит. Ему говорят: «Давай, снимай штаны». А он пальцем на глаз показывает — что, сюда? Ему говорят: «Не сюда, а в другое место». Сестра его за штаны, он перепугался и бежать. Ну а в дверях Нина Владимировна встала, весь проем загородила, не убежишь! Эта баба — будь здоров, ее на койку положить — с каждой стороны еще на треть свесится. Она его хвать на лавку, штаны спустили и давай клизму заправлять. Потом сестры говорили: замучились мы с этим Абдуллой. Тыщу клизм ставили, а там ничего не видать, все черно — темно, как у негра в желудке.
