Маргарита Волина - Амплуа — первый любовник
В двухкомнатной квартире на улице Орджоникидзе стало тесно и… весело. Екатерина Михайловна не уставала повторять:
— Мы вместе! Вот гуавное.
Мама не выговаривала букву «л», и это всегда забавляло Жорика.
Майка прыгала через скакалочку, играла в классики, то есть опять же прыгала, только на одной ножке.
Екатерина Михайловна кричала в окно:
— Я катык принесуа! Будешь есть, чтоб ты пропауа!
Майка продолжала прыгать!… Она больше всех на свете любила бабушку, но слушалась (не всегда) только деда. С Женей — озорничала. Суровой мамы… сторонилась. И малознакомого папы тоже…
А Менглет, когда дочка засыпала, подходил к ней, смотрел на нее и думал: «Хороша!» Но поцеловать не решался. Чтобы не разбудить.
Сталинабад разбух от эвакуированных. Таджикской речи теперь на улицах совсем не слышалось. Польские евреи заполонили город. Низкорослые, оборванные, грязные (баня — одна, горячей воды часто нет, в санпропускники — по талонам). Работы по специальности не находилось. Профессор из Кракова служил гардеробщиком в Театре имени Лахути. Поэт Грааде — в заморской шинели, застегнутой на все пуговицы (жара — солнце печет!), — где и как служил, неизвестно, но, всегда вдохновленный, он слагал на иврите стихи артисткам Театра имени В. Маяковского.
Рынки кипели, бурлили. Все чем-то торговали. Актер Ленинградского театра комедии Борис Тенин мастерил на продажу деревянные босоножки, актер Театра имени В. Маяковского Валентин Рублевский — спиральки для электроплиток.
Но свет часто гас. Местные и эвакуированные сидели при коптилках — электроплитки были без надобности.
Жорик ничего не мастерил, ничем не торговал — играл спектакли и репетировал. О судьбе Абрама Николаевича Клотца Менглет узнал от артистов Воронежской оперетты, эвакуированной в Сталинабад.
Воронеж непрестанно бомбили. В суматохе и толчее жена, дочь и двое подростков-сыновей Клотца вскарабкались в набитый до отказа вагон. Абрам Николаевич на своих «зеленых ногах» влезть не сумел.
Немцы заняли город.
Покровский собор стал убежищем для многих оставшихся. Спрятался в соборе и Абрам Николаевич. Когда собор очищали от русских «швайн», полицай Виктор Никульников указал немцам на калеку и сказал: «Он — жид!»
Русских свиней выгнали из собора, но никого не убили, а жида Клотца схватили за деревянные «ноги» и с хохотом поволокли по улицам. Больше Абрама Николаевича не видели.
— Мама, — спросил Жорик Екатерину Михайловну, — ты помнишь Витьку Никульникова?
— Помню… — не сразу ответила мать. — Ты с ним все в футбоу гоняу…
— Я с ним вместе и к Абраму Николаевичу приходил… картины его смотреть.
— Ну и что? — У матери было подозрительно равнодушное лицо. — Ну, смотреу?
— Он стал полицаем — это правда?
Откуда мне знать… Свовочь он быу… Хуви-ган… Майчишка.
— Мне воронежцы из оперетты сказали — Витька выдал Клотца немцам.
— Но это же все свухи, Жоринька.
— А ты слышала эти слухи?
Мать отвернулась. Закричала на Майку:
— Иди мой руки, чтоб ты пропауа!
Дни шли — советские войска отступали. Пехота — иногда бежала, двигаясь со скоростью мотовойск.
Но вот что удивительно. Ужасаясь, не понимая, почему «мы» — большинство советских людей объединено в этом «мы» — так трагически позорно отступаем, ни на минуту не сомневались, что «мы» победим. Что Москву не сдадут, а «мы» прогоним немцев и войдем в Берлин! Не сомневался и Георгий Менглет.
…Земля крутилась вокруг солнца, Женя окончил среднюю школу и был призван в армию.
Провожали его на вокзале всей семьей — Екатерина Михайловна, Павел Владимирович, Жорик, Королева и притихшая Майка. Рослый, голубоглазый солдат Евгений Менглет возвышался над всем семейством. Екатерина Михайловна шутила, смеялась, то прижималась лицом к гимнастерке своего солдата, то с озорством отталкивала его:
— Чтоб ты пропау.
Жорик с беспокойством смотрел на мать. Все здесь на перроне плачут, причитают, а мама веселится? И даже… помолодела? На круглом личике разгладились морщины, каштановые волосы завились у висков, голубые глаза сверкают?…
— У меня — бронь! — отвечал Жорик.
У Менглета была бронь. Пленных немцев нескончаемым строем уже провели по улицам Москвы. Но в Киеве («матери русских городов») хозяйничали немцы. У Менглета — бронь. А Миша Джигафаров в Краснодаре — готовился к отправке на фронт. Дьяконов (рабочий сцены) воюет. Валентин Прожогин на фронте. Боря Гутман, администратор («хороший человек»), уже убит. Краснощекий, кудрявый, черноглазый мальчик «пал смертью храбрых». Менглет за горами, за долами — играет спектакли. Женя учится на летных курсах — выйдет оттуда ночным бомбардировщиком. А войне не видно конца, но у Менглета — бронь. В Сталинабаде формируются воинские части. Патриотические спектакли нужны воинам, Менглет — нужен театру. Бронь — не стыд, а почетное признание твоей необходимости быть в тылу.
Глава 14 «Нашествие»
Герой пьесы Л. Леонова «Нашествие» (у него есть имя, но назовем его просто Сын) в первом варианте пьесы — «враг народа», возвращается после заключения в родной город, занятый немцами. Обвинение было ошибочным — Сыну есть за что ненавидеть советскую власть. Но, любя мать-родину, он встает на ее защиту. И, выдав себя за вожака подпольщиков, тем самым спасает его и гибнет сам.
Советской цензуре такой вариант не понравился. Леонов конфликт Сына с советской властью заменяет конфликтом со своей совестью. Обвиненный — справедливо — за преступление, совершенное по личным мотивам (ревность), Сын, отбыв срок, попадает в город, занятый немцами.
И… дальше все, как в первом (черновом) варианте. Сын, спасая вожака подпольщиков, погибает сам. Геройской смертью снимает грех с души.
Пьеса Леонова «Нашествие» обошла все театры страны. В Сталинабаде «Нашествие» поставил Олег Солюс.
Сына — нервно, темпераментно, поднимаясь до высокой трагедии, — играл Сергей Якушев.
На смотре молодых режиссеров «Нашествие» в постановке Солюса заметили, отметили, а режиссера наградили шестимесячной стажировкой в Московском театре сатиры, где Олег и прижился.
На фронте Олег не был…
Как— то одна влюбленная в него женщина спросила Олега:
— Почему ты не на фронте?
— Я не могу убить и воробья! Стрелять в людей я не могу.
Странный ответ! Непротивленец? Толстовец?
— Призовут — пойду! Добровольцем не пойду! — сказал Олег бестактной влюбленной.
Через десятилетия, когда Олежка «золотые рожки» стал седым «паном Пузиком» (телесериал «Кабачок „13 стульев“), по радио и в центральной прессе сообщили о деле „таможенных чиновников“, сфабрикованном ЧК. Все его участники — за шпионаж в пользу Британии, США, Антанты — были приговорены к высшей мере. Но милостивая советская власть некоторым из обвиняемых, в том числе „шпиону“ чиновнику Павлу Солюсу, „вышку“ заменила лагерями. „Перестройка“ — всех реабилитировала. Старая приятельница Олега, та самая, что в молодости была влюблена в него, а сейчас тоже проживала в Москве, набрала знакомый номер телефона.
