Феликс Медведев - Мои Великие старики
В опубликованном списке награжденных моей фамилии не значилось. Свидетелем этого обсуждения был Николай Тихонов, который мне о нем и рассказал.
– А за что вы удостоены Государственных премий?
– Одну премию я получил за организацию и работу сатирического киножурнала «Фитиль», другую – за спектакль «Пена» в Театре сатиры.
– Вы назвали пьесу «Илья Головин», которая шла на сцене МХАТа имени Горького. Тот, кто знает содержание этой пьесы и время ее написания – сразу же после печально знаменитого постановления ЦК ВКП(б) о музыке[8], – тот вправе спросить: пьеса явилась вашим откликом на это постановление?
– Не скрою. Главную роль исполнял незабвенный артист Топорков. Музыку к спектаклю написал Арам Хачатурян, имя которого, кстати, тоже фигурировало в постановлении. В некотором смысле пьеса была конъюнктурной, так сказать, написанной по свежим следам жесткого несправедливого постановления. В моей пьесе утверждался примат народности искусства в борьбе с искусством абстрактным. Впрочем, я и сейчас стою на этой позиции. Спектакль имел успех. И, тем не менее, его появление на сцене выглядело желанием угодить партийной власти. Я сожалею об этом.
– Ваше отношение к Жданову, о котором сейчас много пишут и говорят?
– Жданова я лично знал плохо. Не общался с ним. Но его расправа с Ахматовой и Зощенко меня ошеломила. Я не понимал смысла его действий. Больше я о нем ничего сказать не могу, ибо только один раз видел его вблизи, когда он играл на рояле, а Сталин пел деревенские частушки. Это было 22 мая 1941 года, когда Сталин пригласил небольшую группу первых лауреатов Сталинской премии и показал им фильм «Если завтра война». Ровно через месяц она началась…
Хрущев – за сатиру
– А что вы сегодня думаете о Хрущеве?
– Хрущев, безусловно, очень много сделал в свое время для изменения обстановки в стране: началась реабилитация невинно осужденных во время культа, он первый заговорил о всеобщем разоружении. Самобытная личность, крепкий крестьянский ум! Помню, на одном из писательских съездов Хрущев делал доклад – большой, длинный. Довольно интересно было его слушать. Он говорил о многом. Но не обо всем… После доклада ко мне подошли наши чиновники от литературы, которые недвусмысленно заметили, что, мол, дело мое проиграно: «Хрущев о сатире ничего не сказал. Не сказал ни слова. Значит, нужна ли она теперь?» Вот такие были времена… Чиновники только и прислушивались к каждому слову свыше – не сказано, значит, не надо.
Я понимал, что надо исправлять положение, надо, чтобы Хрущев хотя бы несколько слов сказал о сатире. И вот на приеме в Георгиевском зале я подошел к Хрущеву и озвучил свою просьбу: «Что такое? – удивился Хрущев. – А почему я должен был еще что-то сказать?!» «А потому, – говорю я, – что каждое ваше слово начинают цитировать, изучать, и если вы ничего не сказали о сатире, значит, Никита Сергеевич, вы к этому жанру плохо относитесь, и это будет иметь роковые последствия не только для литературы…» «А где же мне это сказать?» – спрашивает Хрущев. «А вот сейчас и скажите прямо в микрофон». Хрущев подошел к микрофону и обратился к залу: «Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает!» и повернулся в мою сторону: «Ну вот я и сказал». Я опять обращаюсь к нему: «Надо, Никита Сергеевич, чтобы слова ваши попали в стенограмму доклада». Хрущев подозвал редактора «Правды» Сатюкова и дал указание: «То, что я сейчас сказал о сатире, вставьте в доклад». Этот эпизод липший раз возвращает нас к временам, когда руководящее мнение, компетентное или некомпетентное, волюнтаристски могло решать очень многое.
Вспоминается один из пленумов ЦК. Раньше на них приглашалось много гостей. Перед началом ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины. То есть за то, что сейчас с таким успехом утверждается и поддерживается правительством. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать общество охраны памятников культуры. Об этом я, собственно, и говорил с трибуны. Передаю письмо Хрущеву, а он не берет. «Не возьму», – говорит. Я настаиваю: «Никита Сергеевич, очень прошу взять, люди просили, и сам я всем сердцем за это дело». Он опять: «Не возьму!» Я – в дурацком положении: на глазах у всего пленума идет между нами обмен репликами. В конце концов, Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. И вот я жду, когда кто-нибудь из выступающих меня поддержит. Ни один человек не поддержал! Ни один. В заключительном слове Никита Сергеевич говорит: «Вот тут Михалков и Паустовский защищают памятники старины», – и… выступил против содержания переданного мною письма. И тут же, на трибуне, что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли какие-то свои заметки. По всей Москве поползли слухи: дескать, Михалков вылез и получил по мозгам. Злые языки всегда найдутся. Но все-таки общество по охране памятников истории и культуры было создано, и сегодня оно достойно служит Отечеству.
Правда, о том же пленуме остался в памяти и более веселый эпизод. Два первых секретаря райкомов, серьезные люди, сидят и хохочут. Хрущев из президиума им говорит: «Вы что, на концерт пришли? Что вы там смеетесь?!» Один из них отвечает: «Извините, мы тут басни Михалкова читаем». Они книжку мою купили в киоске. Вот так всегда: серьезное и смешное бывает рядом.
– Как относился к сатире, к критике Брежнев?
– Я однажды спросил у Брежнева: «Леонид Ильич, ваше мнение о „Фитиле“»? Он говорит: «Неприятно смотреть». Как-то спросил Мазурова: «Кирилл Трофимович, „Фитиль“ смотрите?» – «Смотрю». – «Ну и как?» – «Три ночи потом не сплю». – «Ну так что, может, его прикрыть?» – пошутил я. – «Нет-нет, он нам нужен!»
А, выступая чуть позднее в Баку, Брежнев поддержал «Фитиль», когда я ему сообщил, что острый сюжет, затрагивающий честь мундира азербайджанских руководителей, не допущен в прокат.
Какие парадоксы! С одной стороны – застой, с другой – поддержка «Фитиля»!
Михалков – агент КГБ?
– Сергей Владимирович, в книге американского журналиста Баррона говорится о том, что вы и ваша супруга – агенты КГБ. Вопрос, я понимаю, деликатный, правда, не с точки зрения Баррона.
– Насчет жены не знаю. Но вспоминаю вот что.
Смерть Брежнева застала меня в Испании. Требуя комментариев к событиям, произошедшим в Советском Союзе, журналисты мне как депутату Верховного Совета СССР не давали прохода. Все спрашивали об одном: «Как вы смотрите на то, что во главе страны будет теперь шеф КГБ Юрий Андропов?» Когда наиболее приставучий газетчик довел меня до белого каления, на помощь мне пришел присутствовавший при беседе испанец. «Что ты к нему пристал? – набросился он на соотечественника. – При чем тут Комитет государственной безопасности? Да у них в СССР большинство людей думают о безопасности государства!»
