Илья Качоровский - Профессия — летчик. Взгляд из кабины
Итак, то к чему столь упорно стремился в течение нескольких лет, что долго доказывал, пробивал, но не мог довести до последнего, завершающего этапа, вдруг так внезапно и легко совершилось. Было и радостно и почему-то немного грустно.
Стресс
Лето было знойным и удушливым. К полудню земля и воздух накалялись до такой степени, что идти босиком по песчаной дороге было просто невозможно, дыхание сушило рот, а губы растрескивались, словно глина на обочине.
Дела занесли меня на один из приволжских захолустных аэродромов, на котором базировался временно истребительный полк нашего Центра боевого применения ВВС. Из-за климатических особенностей этого района обычное жаркое лето превратилось в кромешный ад. Спасала только небольшая речушка, в которой мы и пребывали все свободное время. С нетерпением ждали выходного дня, чтобы провести его целиком у речки, где, кроме воды, можно было найти немного тени среди чахлых кустов, растущих вдоль берега. Мы взяли припасы, удочки и до полудня наслаждались водой, солнцем, тенью и рыбной ловлей. После полудня погода начала портиться. Появилась кучевка, и мощные тепловые потоки начали быстро накачивать ее. Облака на глазах раздувались, как детские резиновые зайцы и крокодилы, и часам к трем над нами повисло такое иссиня-черное грозовое облако, что казалось, будто сейчас не дождь, а чистый свинец посыплется нам на голову. И разразилась гроза. Застигнутые врасплох, мы вначале не хотели уходить. Кто-то посоветовал спрятать одежду и лезть в воду. Но не успели мы воспользоваться этим «мудрым советом», как начало громыхать, и мы увидели, что под приближающимся облаком сплошным потоком льет дождь и молнии бьют в землю и в реку в том числе. Оставаться на этом голом месте, где самые высокие предметы — это мы сами, было рискованно. И пока облако не накрыло нас, мы рысью отправились домой. Когда до крайних домов ближайшего поселка осталось метров 200, мы увидели, что стена дождя вместе с исполинской, насыщенной электричеством тучей, настигает нас. Мы побежали. Первые домики стояли на пригорке. Справа от дороги, ведущей к ним, был пристанционный угольный склад, огороженный забором. За забором стоял столб, от которого через дорогу к будке, стоящей левее, был протянут какой-то провод. Я бежал впереди, в нескольких метрах сзади бежали остальные. В тот момент, когда я был под проводом, прямо над головой раздался оглушительный удар грома. Столб, находящийся от меня метрах в десяти, от удара в него молнии разлетелся на мелкие щепки, а провод, извиваясь змеей, полетел вниз прямо на меня. Я сделал отчаянный рывок, проскочил под проводом и через несколько мгновений был уже под карнизом ближайшей хаты.
В руках у меня были удочки. Я поставил их возле себя на землю, а верхний конец связки прислонил к крыше. И в тот самый момент, когда я это сделал, по пальцам ударил довольно ощутимый электрический разряд. Воздух настолько был насыщен электричеством, что между крышей и землей была достаточно большая разность потенциалов, чтобы разрядиться через мокрые удилища. Возбужденный всем произошедшим, я стоял под крышей, наблюдая за разбушевавшейся стихией и испытывая обычное в таких случаях смешанное чувство восторга и бессилия перед ее могуществом.
В это время я увидел ползущего на четвереньках человека. Добравшись до дома, он плюхнулся на завалинку и тихо запричитал. Лицо его покрывала мертвенная бледность, зубы стучали, и всего его била мелкая дрожь. На мои вопросы, что случилось, сразу ответить не мог. Когда пришел в себя, рассказал, что, пытаясь проскочить вслед за мной под проводом, он споткнулся и провод упал ему на пятки. Ударило его током или нет, он не помнит, но судя по тому, что никаких повреждений на нем не было видно, был удар не током, а шоком. Ожидая этот удар, он перепугался, что называется, до смерти. Все было бы, наверное, смешным, если бы этот человек не был летчиком. Я, признаться, раньше не встречал человека в состоянии такого испуга. А, собственно, причины то особой и не было. Почти в таком же положении были и другие, но никто так дико не прореагировал на этот удар молнии и падающий провод. Подумалось, а если бы что-нибудь экстремальное случилось в воздухе? Ведь обычная на войне ситуация — разрыв зенитного снаряда вблизи самолета по эффекту примерно соответствует той, что произошла сейчас с ним. Что случилось бы с этим летчиком, если бы он так же растерялся при близком разрыве снаряда? Он не только потерял бы боеспособность, не будучи даже раненым, но мог бы погибнуть, так как управлять в таком состоянии самолетом просто невозможно. Впрочем, его величество случай представил мне возможность наглядно убедиться, к чему приводит подобная реакция летчика в полете...
Некоторое время работал я на высших летных курсах. В качестве слушателей приходили туда для повышения квалификации уже довольно опытные летчики. Тогда шло массовое освоение полетов в сложных метеоусловиях. Прежде чем выпустить летчика в самостоятельный полет в облаках на реактивном самолете, ему давали предварительно хороший налет на поршневом учебно-тренировочном самолете Як-11. Я летал в качестве инструктора в задней кабине этого самолета. Однажды в передней кабине сидел летчик в чине майора, имевший уже второй класс, что в то время было редкостью. Погода была такой, которую в авиации называют «чистый минимум». То есть высота нижней границы облаков и видимость под ними соответствовали установленным для этого самолета минимальным значениям. Шел дождь.
Летчик хорошо взлетел. Прежде, чем войти в облака, прошел под ними в горизонтальном полете, покачал самолет с крыла на крыло, чтобы проверить исправность авиагоризонта, затем перевел самолет в набор высоты, и мы скрылись в серой массе облаков, доверив свою судьбу тонким стрелкам умных приборов. Летчик уверенно выдерживал режим набора высоты, и мне, собственно, оставалось только, не вмешиваясь в управление, мысленно фиксировать небольшие отклонения от заданного режима, которые допускал летчик, чтобы потом поставить объективную оценку за полет. Облака были плотные и толстые. Уже набрали две с половиной тысячи метров, а они все не кончались. По заданию нам нужно было набрать три тысячи метров, затем развернуться и выходить на этой высоте на приводную радиостанцию. «Возможно, верхний край больше трех тысяч и нам придется все время идти в облаках, — подумал я. — Это было бы неплохо, так как дало бы возможность проверить умение летчика длительно пилотировать самолет по приборам». Но только я подумал об этом, как облака начали светлеть и самолет внезапно вырвался из грязно-серого полумрака в царство света и простора. Переход этот всегда вызывает у летчика прилив радостного чувства. Возникает это чувство от того, что после напряженного, неотрывного наблюдения за приборами и скрупулезного парирования малейших отклонений их показаний от заданных, на что, подчас затрачивается почти все внимание, ты вдруг видишь ясное небо, четкую линию горизонта и необъятную ширь то ровных, покрытых едва заметными волнами, то взбудораженных торосистых вспененных, как крем на торте, облаков. Ты можешь оторваться от назойливых стрелок, расслабиться, вдохнуть полной грудью, посмотреть вокруг, любуясь необычной красоты картиной залитого солнцем простора. Так было и сейчас... Но, в тот самый момент, когда самолет вырвался из тьмы в царство света, точно над нами, лоб в лоб, с превышением не более двух-трех метров, промчался такой же самолет. Из задней кабины мне не была видна вся эта картина. Я только увидел, как, будто шторка затвора фотоаппарата, что-то плоское и голубое на мгновение закрыло от меня свет, который только что возник после мрака, и опять все засияло вокруг. Это было очень неожиданно и в то же время ощутимо, так как я успел даже резким инстинктивным движением нагнуть голову и выкрикнуть какое-то междометие (кажется, «ой!»). Вся ситуация сразу стала мне понятной, так как я успел уловить контуры промелькнувшего самолета, но я не почувствовал страха, по-видимому, потому, что все было уж очень скоротечно. А так как беда уже миновала, сразу появилось чувство радостного облегчения, и только представив, что бы могло быть, если бы тот самолет летел на два метра ниже, стало немного нехорошо, что-то вроде тошноты подступило к горлу. Но я был не один и, естественно, почувствовал необходимость поделиться впечатлениями. Нажал кнопку переговорного устройства и, не успев собраться с мыслями, сказал что-то неопределенное: не то «Ну, как?», не то «Вот это да!» Ответа не последовало. Думал, что плохо нажал кнопку, повторил запрос, спросив, как он меня слышит. Снова молчание. Я не понимал в чем дело. Ведь никакого касания между самолетами не было, и летчик в передней кабине должен быть живым и невредимым. Но он молчал. Более того, я обнаружил, что самолет отклоняется от заданного режима. Он накренился влево и начал медленно разворачиваться. Я почувствовал, что им не управляют. Сделав еще несколько безуспешных попыток вызвать на разговор моего подопечного, я взял управление и продолжал полет... Мой коллега не отзывался и не делал попыток снова взять управление самолетом. Уже перед выходом из облаков при заходе на посадку я сделал еще одну попытку связаться с товарищем: погода была сложная, из задней кабины этого самолета видно было очень плохо и лишние глаза пригодились бы, но он был нем. «Да жив ли он, в конце концов», — подумал я, чертыхнулся и стал прилаживать голову так, чтобы хоть краем глаза увидеть, что делается впереди. Благополучно приземлился, зарулил, выключил двигатель, вылез из кабины и сразу к нему. Кажется жив, но вид такой — краше в гроб кладут. Дал ему знак вылезать, спрыгнул на землю сам. Не сразу, с большим трудом вылез он из кабины. Подошел. Бледный, руки и губы дрожат. Попросил разрешения закурить, но справиться со спичками не может. Дал ему прикурить, подождал пока после нескольких затяжек придет немного в себя. Спрашиваю: «Что случилось?» Виновато молчит, затем с трудом выдавливает: «Сильно испугался». Говорю: «Как же так можно? Все же обошлось благополучно». Пробую даже шутить: «Ведь в авиации чуть-чуть не считается». Чувствую, что он удручен всем происшедшим до крайности, но и обвинять его нет у меня никаких оснований. Просто он от природы обладает крайней психологической неустойчивостью, которую выявить не удалось, потому что при прохождении летной комиссии в то время абитуриенты не подвергались психологическому отбору. И сразу возник вопрос: как же он летал столько лет, дослужившись до майора и получив второй класс? Видимо, в условиях мирного времени судьба хранила его от серьезных стрессовых ситуаций.
