А. Диесперов - Блаженный Иероним и его век
Последние слова замечательны. Мы уже имели случай указывать, как рискованно было самое выражение неудовольствия по поводу варварского господства в Риме.
Далее, в том же письме, обращаясь к женщине, предполагавшей выйти замуж, Иероним спрашивает ее: "Какого же ты возьмешь мужа? Того ли, что будет бежать от врага, или будет сражаться? Но ты ведь знаешь, что следует за тем и другим. И вместо фесценнинских песен тебе будет звучать диким завываньем военный рог. И твои свахи, может быть, превратятся в плакальщиц".
Конечно, эта эпоха не была благоприятна для личного счастья. Казалось, что настал час, когда должно было исполниться пророчество славнейшего римского поэта. Напомним здесь его вещие стихи:
Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой, Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим, Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью,- Отдаст он землю снова зверю дикому! Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши Наш Рим, над прахом предков надругается; Кости Квирина, что век не знали ни ветра, ни солнца, О ужас! будут дерзостно разметаны... Или, может быть, вы все, иль лучшие, ждете лишь слова О том, чем можно прекратить страдания? Слушайте ж мудрый совет: подобно тому, как фокейцы, Проклявши город, всем народом кинули Отчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив, Чтоб в них селились вепри, волки лютые, — Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги, Куда бы ветры вас ни гнали по морю!
Однажды волна варваров, через Кавказ, переплеснулась в Малую Азию и чуть не достигла Иерусалима. "Вдруг затрепетал весь Восток, когда пронеслись слухи, что от крайней Меотиды, между льдистым Доном и свирепыми племенами Массагетов, где Александровы ворота скалами Кавказа удерживают дикие народы, нахлынули полчища Гуннов, которые, на быстрых конях пролетая повсюду, все наполняли ужасом и убийством. Римское войско тогда отсутствовало, будучи удерживаемо в Италии гражданскими войнами. Геродот передает, что это племя при Дарий, царе индийском, в течение 20 лет держало в порабощении Восток и получало в течение года дань с египтян и эфиоплян... Был согласный слух, что они идут на Иерусалим из-за своей жадности к золоту. Стены, бывшие в небрежении во время мира, восстановлялись вновь. Антиохия была в осаде. Тир, желая оторваться от земли, искал древнего острова. Тогда и мы принуждены были готовить корабли и жить на берегу в ожидании прихода врагов, и, несмотря на бурную погоду, более бояться варваров, чем кораблекрушения: не о собственном спасении заботились мы, а о чистоте девственниц"227'. И так характерно для Иеронима, что он тут же добавляет: "В то время были у нас несогласия, и войны домашние превосходили сражения с варварами". Что касается этих несогласий и домашних войн, то Иероним имеет здесь в виду свою ожесточенную распрю с Иерусалимским епископом Иоанном все по тому же злополучному оригенианскому вопросу. Только усилиями Феофила Александрийского спор был прекращен около 400 года, хотя последствия его сказывались еще долго: именно он и повел к разрыву с Руфином.
XII
Страх варварского нашествия на Иерусалим оказался напрасным, но зато в 410 году в Вифлеем пришла весть о взятии Рима Аларихом.
"Страшный слух принесся с Запада: Рим в осаде, спасение граждан покупается золотом, затем, что их вновь осаждают уже ограбленных, чтобы после имущества лишить и жизни. Срывается голос, и рыдание мешает словам диктующего. Покорен город, который покорил всю вселенную. Больше того, погиб от голода прежде, чем погибнуть от меча, и нашлись лишь немногие, которые могли быть взяты в плен. Безумие голодающих дошло до предела: они терзали члены друг у друга, мать не щадила грудного младенца своего, и ее чрево принимало вновь то, что она родила недавно. Ночью взят Моав, ночью пала стена его". Иероним несколько преувеличивал воображаемые ужасы взятия города. Готы большей частью были уже христиане. И Августин, в первых главах De civitate Dei [О Граде Божьем] рассказывает, что они иногда сами отводили граждан в храмы, которые Аларих объявил неприкосновенными. Но как бы то ни было, падение Рима было для Иеронима личным ударом. Там оставалось еще многое, что было ему дорого. Его ближайшие римские друзья пострадали от необузданности варваров в то время, как те были временными хозяевами столицы мира. Марцелла чуть не лишилась жизни при этом. "Среди такого смятения кровавый победитель вошел в дом Марцеллы. Говорят, она встретила вошедших бестрепетно. У нее требовали золота; она, ссылаясь на плохую одежду, свидетельствовала, что не имеет никаких в земле зарытых сокровищ. Но ее добровольной бедности не поверили. Когда ее били бичами и палками, говорят, она не чувствовала мучений". Во всяком случае, ни Марцелла, ни Паммахий не перенесли пережитых потрясений и вскоре умерли. Кроме того, казалось вообще невозможным, чтобы этот Рим — "слово Силы по-гречески или Высоты по-еврейски" — чтобы он когда-нибудь мог пасть. "Глава мира... усечена", — писал Иероним. Долго он не мог ни за что приняться. "Если, согласно знаменитому оратору, во время боев молчат законы, не тем ли более занятия науками?"
"Хотел было взяться за толкование Иезекииля и исполнить свое неоднократное обещание усердным читателям. Но в самом начале диктовки дух мой до того потрясен был опустошением Западных провинций и всего более города Рима, что, говоря пословицей, я забыл свое имя от горя. И долго я молчал, зная, что пришло время слез".
Население Рима, спасаясь, бросилось в Африку, в Палестину. "Благородные женщины... которых с берегов Галлии через Африку до самых Святых мест прогнала свирепая буря врагов" искали спасения в монастырях Иерусалима и Вифлеема, когда Рим сделался "гробницею народа римского". Но и в поисках спасения их ждали иногда гибель или позор. Негодяй, бывший губернатором Африки, продавал в рабство беглецов из метрополии. "Здесь дочерей отрывали от лона родимых, благородных девиц продавали в замужество купцам и сирийцам — людям самым жадным из смертных. Не было пощады вдовам, беззащитным детям, монахиням. Здесь смотри более на руки, чем на лица просящих".
Вероятно, эта невольная эмиграция занесла в Палестину и те нежелательные элементы, с которыми при конце жизни пришлось опять встретиться Иеро-ниму и которые ему опять должны были напомнить порочный Вавилон, откуда он бежал, тщетно ища покоя. По крайней мере, только таким путем (именно этой эмиграцией) можно объяснить появление в Вифлееме человека, подобного Сабиниану. Письмо к этому "павшему Сабиниану" представляет из себя такой литературный chef d'oeuvre Иеронима и с тем вместе такой "документ времени", что мы позволим себе привести его почти целиком. В каких-нибудь вводящих замечаниях это письмо не нуждается.
