Элен Фисель - Микеланджело Буонарроти
– Ваше святейшество, я буду говорить прямо, – начал он мрачным голосом. – Я же предупреждал, что это искусство не мое.
– Не испытывай мое терпение, флорентиец!
– Ваше святейшество, все, что я успел сделать, испорчено. Если не верите, велите кому-нибудь пойти и посмотреть.
Папа велел послать за Джулиано да Сангалло, чтобы тот оценил ущерб. Тот вернулся менее чем через час, улыбающийся и очень довольный. Он толкнул друга к папскому трону:
– Ваше святейшество, все хорошо. Просто Микеланджело использовал известь, добавив туда слишком много воды. Надо лишь оставить все это просохнуть, и воздух уничтожит следы плесени.
Юлий II, казалось, был одновременно и успокоен, и разгневан:
– Ты никак ищешь предлог, чтобы не работать, а, флорентиец?
Микеланджело стало не по себе в тот момент, когда Юлий II произнес название его родного города, звучавшее в устах «папы-солдата» как синоним «союзника Франции». Художник упал на колени, и опять, как обычно, папа протянул ему свой перстень для поцелуя.
И вот он снова оказался на вершине лесов, вместе с Сангалло, ободренный тем, что удалось вернуть милость Божьего наместника.
– Микеланджело, добавь побольше толченого мрамора в свою смесь, и она будет высыхать быстрее! Мы не во Флоренции. Здешняя известь не такая. И к тому же этот северный ветер.
Когда краска подсохла и вернулось солнце, Микеланджело стал наверстывать потерянное время. Он работал из месяца в месяц, забывая вовремя поесть, почти без сна – и наконец завершил «Всемирный потоп».
Когда эта фреска, изображающая картину всепоглощающего ужаса, была готова, художник вдруг осознал масштаб своей очередной ошибки: он написал более шестидесяти фигур на площади в шесть квадратных метров, но фреска располагалась на высоте двадцати метров, и многие фигуры снизу оказались практически не видны.
После этого он стал рисовать только гигантские фигуры. Тем не менее неистовая сила «Всемирного потопа» восхитила Юлия II.
– Это настоящее чудо, сын мой, – почти ласково сказал он.
Микеланджело не ответил. Он лишь нахмурил лоб, преждевременно прорезанный морщинами.
Как подчеркивает Надин Сотель, «его голова походила на котел алхимика, превращавший презренную материю в золото. Он был избранником Бога, но также он был и проклятым»117.
Жизнь вне материальных благ
В задумчивости Юлий II вышел из капеллы. Он думал о Рафаэле, уроженце Урбино, который был обязан приближением к папе своему земляку Браманте. Рафаэль жил в шикарных условиях, о которых большинство людей могли только мечтать, у него была прекрасная женщина и толпа слуг, ловивших каждое его слово. У Рафаэля была своя собственная мастерская. Если бы Микеланджело умел так же прогибаться перед интригами папского двора, он мог бы обладать тем же, что и его соперник. Но Микеланджело был не таков. Он предпочитал довольствоваться мрачным кирпичным домом с незашторенными окнами, где из всей мебели имелись лишь соломенный матрас да верстак. Его жизнь протекала вне материальных благ, среди его персонажей. По мере того, как они начинали свое существование, он чувствовал, что и сам возрождается. На своей «летучей арке» на двадцатиметровой высоте он был точкой слияния священного и мирского, тем самым могущественным «глазом», который зажигает или гасит мир.
Микеланджело сознательно выбрал одиночество. Ему было уже тридцать четыре года, и он практически никого не видел. Возвращаясь вечером в свои убогие стены, измазанный красками, припорошенный гипсовой пылью, художник слышал только насмешки: все считали его сумасшедшим. Но он старался не обращать внимания. Выбиваясь из сил, он рисовал и рисовал, покрывая бесконечный потолок Сикстинской капеллы сотнями персонажей, порожденных его воображением.
– Да у тебя на это уйдет сорок лет! – сказал его друг Франческо Граначчи, пожимая широченными плечами, – это было в тот день, когда он, взяв отпуск, собирался возвращаться во Флоренцию.
Цена будущего бессмертия
Однако, чтобы покрыть росписью половину свода, Микеланджело потребовалось всего полтора года. Всего полтора года. Легко сказать! А ведь полтора года – это 547 дней, более тринадцати тысяч часов. На самом деле это очень много, но для выполнения такой сумасшедшей работы, требовавшей одновременно быстроты и осторожности, – это были поистине рекордные сроки.
Для борьбы с головокружением один из подмастерьев соорудил по чертежам Микеланджело новую платформу, которая позволяла работать сидя, в нескольких сантиметрах от потолка. При этом художник открывал рот, чтобы не сбивалось дыхание, – словно он имел власть поедать свои создания, подобно древнеегипетскому божку. Такое положение было настоящей пыткой: голова склонена набок, колени прижаты к животу.
Тело нестерпимо ныло. А ведь еще требовалось как-то защищаться от мраморной пыли. Просто просидеть в подобной позе тринадцать тысяч часов – это уже невыносимо, а ведь Микеланджело должен был еще и рисовать.
Как-то утром он не смог прочитать письмо от брата. Микеланджело закрыл глаза, вновь открыл их – но все вокруг было как в тумане. У него обрюзг живот, не гнулась спина, а лицо избороздили глубокие морщины, но ко всему этому он еще начинал слепнуть!
Считается, что Микеланджело ненавидел легкость и даже боялся ее. Но теперь он был обессилен и совершенно разбит. В письме отцу в 1510 году он обвинил в своей слепоте (к счастью, скоро прошедшей) одного из своих помощников. Понятно, что дело было в другом.
У Асканио Кондиви можно прочитать:
«Расписывая Сикстинскую капеллу, Микеланджело так приучил свои глаза смотреть кверху на свод, что потом, когда работа была закончена, и он снова начал держать голову прямо, он почти ничего не видел; когда ему приходилось читать письма и бумаги, их нужно было держать высоко над головой. И лишь понемногу он опять привык читать, глядя перед собой вниз»118.
Именно в это время он сочинил великолепный сонет, сопровождавшийся карикатурой, представлявшей его за работой. Сонет этот, направленный другу по имени Джованни, полон сарказма, но еще и очень трагичен, ведь не стоит забывать, что художник начал свою работу 10 мая 1508 года, а закончил 5 сентября 1512 года, и это были четыре с лишним года труда, требовавшего почти сверхчеловеческого духовного и физического напряжения.
Я получил за труд лишь зоб, хворобу
(Так пучит кошек мутная вода,
В Ломбардии – нередких мест беда!)
Да подбородком вклинился в утробу;
Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу,
Полез к горбу; и дыбом – борода;
А с кисти на лицо течет бурда,
Рядя меня в парчу, подобно гробу;
Сместились бедра начисто в живот,
А зад, в противовес, раздулся в бочку;
Ступни с землею сходятся не вдруг;
Свисает кожа коробом вперед,
А сзади складкой выточена в строчку,
И весь я выгнут, как сирийский лук.
Средь этих-то докук
Рассудок мой пришел к сужденьям странным
(Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!):
Так! Живопись – с изъяном!
Но ты, Джованни, будь в защите смел:
Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел!119
«Кисть – не мой удел». Микеланджело признавался в том, что он не живописец. Он много раз повторял эти слова, пока расписывал потолок Сикстинской капеллы. Но вот вопрос: действительно ли он до такой степени недооценивал значение своего произведения? Конечно же, нет. Он понимал свою избранность. А дело было в том, что он просто безумно устал. Он слишком долго жил в каком-то сумрачном исступлении, лихорадочно спеша сотворить нечто, красотой и величием превзошедшее бы все созданное до него.
