Александр Перцев - Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии
«Гораздо чаще неразвитая личность, сведенная на мелочь частной жизни, без других захватывающих душу интересов, одолевает; человека возьмет одурь, усталь; он незаметно мельчает, суживается и, чувствуя неловкость, все же успокаивается, запутанный нитками и тесемками <…> Каждая неразвитая женщина, живущая с развитым мужем, напоминает мне Далилу и Самсона: она отрезывает его силу, и от нее никак не отстережешься. Между обедом, даже и очень поздним, и постелью, даже тогда, когда ложишься в десять часов, есть еще бездна времени, в которое не хочется больше заниматься и еще не хочется спать, в которое белье сочтено и расход проверен. В эти‑то часы жена стягивает мужа в тесноту своих дрязг, в мир раздражительной обидчивости, пересудов и злых намеков»[81].
Когда А. И. Герцен писал это, университетского образования женщины еще не получали. Потому мужчина с университетским красноречием имел равные шансы в противоборстве с методичной женщиной без высшего образования. Затем ситуация изменилась — противостояние полов было перенесено из семьи в университет. Свою методичность и настойчивость женщина вполне научилась выражать на университетском языке (по крайней мере, имеющим вид университетской латыни). В свою очередь, многие мужчины естественнонаучной и технической ориентации отбросили на протяжении XX века гуманитарные составляющие своей культуры и стали такими же примитивно — нудными в этой сфере, как герценовские домохозяйки; их стали называть хорошими методистами, хотя любой прием, использованный дважды, превращается в метод. Так что все перемешалось, и пол нынче во внимание принимать не стоит. Есть люди тонкие, и есть люди примитивные, настойчивые и пробивные в своем единообразии. Они—το и имеют преимущественные шансы на победу в установлении господствующих в обществе жизненных смыслов.
Учитывая это, экзистенциализм как философия желает помочь людям более развитым и тоньше чувствующим, научив их стоять на своем. Вначале он заставляет человека четко отличать свое от чужого, подлинное от неподлинного, собственное от навязанного. А потом учит твердо отстаивать это свое, собственное, подлинное в борьбе с другими, нудными и примитивными людьми, тупо навязывающими миру свои тягостные и одуряющие смыслы. К тому же, экзистенциализм не только учит хорошо понимать себя самого. Он учит еще и понимать других — во всем их разнообразии. Существо примитивное может быть только собой. (Сегодня множество попсовых певиц призывают не стесняться этого — «Оставайся сама собой!»; но иного выхода у тех, кому адресован этот призыв, и нет — быть Другими они и не смогут, даже если захотят; они как плохие актрисы, которые умеют играть только самих себя).
Экзистенциализм учит понимать других — как примитивных, так и сложных. Примитивные, стандартные постигаются как неподлинное. Сложные, уникальные — как подлинное. Экзистенциалисту внятно все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений, и бесхитростный англо — саксонский эмпиризм. Экзистенциализм учит не просто отличать себя от тупостандартного, как современное российское образование, человека, но еще и позволяет постичь, почему именно он туп, ведь эта его тупость тоже основана на определенном понимании смысла мира. Понять тупого и повлиять на него — значит постичь, какой смысл жизни важен для него и какую картину мира он пытается утверждать своими поступками.
Стало быть, понимающая история философии — это наука вовсе не праздная, созданная из досужего любопытства и склонности записывать за другими. Она актуальна и необходима для современника, который хочет разбираться в жизни — даже тогда, когда она повествует о жизни философов далекого прошлого. Понимающая история философии поможет каждому разобраться в том, какие смыслы он готов утверждать своей жизнью, а также в том, какие смыслы жизни утверждают в мире его враги и возможные союзники.
Понимающая история философии — это основа практической философии жизни и база для практической психологии.
Если согласиться с этим, то мы должны понять, какой смысл хотел утвердить своей жизнью молодой Карл Ясперс. Мы уже видели, что отец навязывал ему один смысл. Мать — другой. Директор гимназии — третий. Склонные к академическим шуткам ученые, валяющие дурака на отдыхе, — четвертый.
Сложение этих смыслов — векторов дало неожиданный результат, смысл, которого не хотел навязать Ясперсу никто. Он, конечно, послушал всех — и добавил к их смыслам свой. Что же вышло в результате?
* * *Все, что можно было узнать до сих пор из этой книги про жизнь юного Карла Ясперса, кажется, ставит в тупик. Да был ли в этой жизни вообще какой‑то определенный смысл? Или он, как всякий молодой человек, метался по жизни, бросался из крайности в крайность, а то и вовсе плыл порой, что называется, без руля и без ветрил?
Вспомним: школьник Карл Ясперс обещал отцу пойти в юристы или бизнесмены. Пообещал торжественно, но… оказался в студентах медицинского факультета.
Хорошо. Можно объяснять такой поворот угрожающим состоянием здоровья: что же удивительного, если больной юноша захотел изучать медицину и узнать о способах лечения людей?
Но ведь у Карла Ясперса больными были легкие. Здравый смысл подсказывает: чтобы помогать себе наилучшим образом, ему надо было бы сосредоточиться на изучении легочных заболеваний. Став врачом — пульмонологом, он лечил бы себя — и других тоже. Но юноша не пожелал специализироваться на изучении легочных заболеваний. Он вообще не стал изучать заболевания тела.
Он избрал психиатрию, то есть врачевание души.
Есть ли тут вообще какой‑то смысл? Или мы имеем дело с полным абсурдом? Юноша с больными легкими решает отказаться от изучения экономики и права, избирая медицину. Но в рамках медицины он изучает не легочные заболевания, а психиатрию.
Странно. Но это еще не все!
Избрав психиатрию, студент медицинского факультета вдруг принимается изучать состояния девочек — подростков, которые, работая нянями, убивали подопечных детей.
Для чего это ему? Какой в этом смысл?
Девочки — убийцы совершали свои злодеяния потому, что ими овладевала тоска по родному дому.
И это тоже, казалось бы, абсолютный абсурд. Разве мы не привыкли считать, что тоска по родине, которую испытывает человек, оказавшийся на чужбине, — это чувство, характеризующее его с самой лучшей стороны? Если бы это было не так, разве воспевали бы свою ностальгию поэты в столь прекрасных стихах? и разве пели бы песни о своей далекой, прекрасной родине все, кто оказался в разлуке с нею?
