Жюль Ренар - Дневник
* Животные вызывают у меня, главным образом, чувство удивления, — как, впрочем, и все на свете.
* Ответ на оскорбление, которое смывается только кровью:
— Это вы сказали нарочно, чтобы меня подразнить.
* Заметки писателя — это ежедневные гаммы.
* Аист на своей тростниковой ноге.
* Дружба опустошает сильнее любви.
* Если будет война, мне придется все время убеждать себя, будто Вильгельм закатил пощечину лично мне.
* Почему ты клянчишь билетик в театр у авторов пьесы, раз ты все равно не посмеешь им сказать, что зевал весь вечер?
23 января. Ростан. У него такое хрупкое здоровье, что каждый боится не обнаружить в нем таланта.
24 января. Одноглазый — это калека, имеющий право только на полсобаки в качестве поводыря.
25 января. Первое признание: я не всегда понимаю Шекспира. Второе признание: не всегда люблю Шекспира. Третье признание: Шекспир всегда нагоняет на меня скуку.
31 января. Стиль жирный и скользкий, как парижские мостовые в слякоть.
1 февраля. Рыжик. Неиспользованные заметки для «Комнаты в погребе». Ему хотелось бы простереть свою дерзость до того, чтобы называть мать «мадам», спорить о родственных чувствах, о театре. «Я был бы ангелом». — «Шею сломаешь», — говорит старший брат Феликс. Мадам Лепик отправляется спать и уносит с собой лампу.
Моя вспышка сыновьих чувств не случайна. Мадам предупреждает мосье[54], что ложится спать. Возможно, он зашел слишком далеко. Задувая лампу, она говорит ему: «Не воображай, что я буду расходовать на тебя свет!..» Пусть другие уходят, с ним остается мать. Кладовая, кадка. Там можно утолить жажду, не выпив ни капли. Огромные брусья мешают ему выйти и броситься в колодец. Справа, слева, позади храпит семья, и он прислушивается к храпу. Его сны. Просыпается в поту и плачет от радости.
* Малларме. Его стихи отчасти музыка, как верлибр, — свободный стих, — отчасти рисунок.
3 февраля. — У Виктора Гюго, сказала она, — встречаются довольно миленькие выражения.
* — Лотрек такой крошечный, — говорит мадам Бернар, — что у меня начинается головокружение.
* Снег еще лежит отдельными островками, как клочья мыльной пены в ушах после бритья.
* Мадам де Севинье, говорят, писала свои письма для потомства. И очень хорошо делала.
А вы предпочли бы читать небрежно написанные черновики?
* Подлое ощущение в руках, когда приходится аплодировать.
* Голова его поворачивается на шее медленно, как подсолнечник.
7 февраля. Ростан. У него роскошный кабинет. Он там не работает. Работает в спальне, на маленьком шатком столике. Написав «Романтиков», отделал себе чудесную туалетную комнату, ванную и возле ванны — биде. Его свояченица, входя, говорит ему: «Добрый день, дорогой мэтр!..»
Отдаляется от нас все больше и больше. Считает нас фальшивыми, лгунами, злобными и хищными.
Пишет на отдельных листках, а на полях чертит какие-то рисуночки, по словам мадам Ростан, ей-богу же, очень миленькие.
Уверяет, что вполне способен признать талант за молодыми, которых ненавидит или презирает.
— Ходит в скромном полутрауре — в платьице в белый горошек, — говорит Ростан о цесарке.
Откровенно говоря, осталась лишь единственная причина любить Ростана: страх, что он скоро умрет.
— Ну, что вы хотите мне сказать?
Так он встретил меня сегодня вечером, даже не предложив сесть.
— Вы непереносимы! — говорю я. — Я остаюсь молодым и оставляю вас с вашей старостью. Всего доброго!
— Давайте порвем! — говорит он.
Глаза у него маленькие, узкие. Он завивает усы. Очень бледный.
— Ростан, нас теперь связывают лишь две-три ниточки, два-три звена, и я их порву.
— Рвите!
И когда, закрывая за собой дверь, слышу его голос: «Это просто невыносимо!» — я оборачиваюсь, говорю ему «до свидания» и что погода прекрасная.
— Желаю хорошо развлекаться, — говорит он мне.
Я весь дрожу, а у него побелели губы. И, возможно, мы оба испытываем горькую усладу, повернувшись друг к другу спиной.
Одним другом меньше, какое это облегчение!
10 февраля. «Саломея» Оскара Уайльда. Впечатление сильное. Но не мешало бы кое-где убрать еще несколько голов Иоканаана. Их положительно слишком много. И сколько зря повторенных криков, и сколько поддельной пышности!
* Зоологический сад. В одной из клеток маленький зверек, который бегает взад и вперед с мрачным упорством. Он не уродливый: просто очень смешной. Я-то знаю, на кого он похож, но не смею даже подумать, что это он и есть, и иду за справкой к сторожу.
— Скажите, пожалуйста, мосье, что это за новый зверек? На его клетке нет надписи.
— Вот этот? Подождите-ка, — отвечает сторож. — Не могу припомнить. На прошлой неделе их было двое, и они гонялись друг за другом по траве. Чертово название! Так и вертится на языке.
Он пытается вспомнить. Мы пытаемся вспомнить вместе.
— Знаю! — вдруг восклицает он. — Вспомнил. Так вот, мосье, это собачка.
* Есть друзья. Нет настоящих друзей.
* Сегодня вечером ко мне приходила мадам Ростан, и я сразу же сказал ей, что люблю Ростана, как своего младшего, слабого здоровьем, брата, но что лучше нам не видеться, а то дело у нас непременно кончится мордобоем.
Она знает, все знает. Она только что отправила отцу Ростана отчаянное письмо на тридцати страницах. Что делать? Он решил покончить с собой. Твердит, что хочет пойти в священники. Отрешился ото всего и утверждает, что это и есть начало мудрости. Встает с постели и тут же падает в кресло, и не делает ничего, ровно ничего. Когда к нему приходят, он старается навести в своих бумагах живописный беспорядок: а на этих страницах нет ничего, кроме каких-то рисуночков, и то бессмысленных.
К ним приходил известный врач. Ничего определенного не нашел. Неврастения, астения. Ей хотелось бы, чтобы он заболел по-настоящему. Тогда боролись бы за его жизнь. Спасли бы его. Он исцелился бы. Но так он просто похож на мертвеца.
— А нет ли тут какой-нибудь любовной истории?
Она просто мечтала бы об этом, и знай она хоть одну женщину, которая была бы способна вернуть его к жизни, она сама бы бросила ее в объятия Ростана. И бедняжка заливается слезами. Он играет ножами, оружием, бутылками, стаканами. Не выпускает из рук орудий самоубийства.
— Да, — говорю я. — Если бы он умер, поговорить об этом было бы интересно, но вся беда в том, что он еще жив, хотя вряд ли можно назвать это жизнью, и в таком состоянии он невыносим. Он ведет себя подло в отношении вас, детей, друзей. Было бы лучше, если бы ему приходилось зарабатывать на прокорм семьи.
